– Так это ж изба…
К стыду своему поняла, что не узнала имени доброй хозяйки, и осеклась на полуслове. Петр просунул руку, нащупал засов на воротах. Хоть нужен ли он был? Ворота отворились, и петли, скрипнув, чудом удержались, не упали в сугроб. Петр велел идти в дом, не ждать, пока он сгрузит поклажу да поможет разместиться иным служилым.
Все здесь осталось по-прежнему: вросшая в землю изба, сарай у покосившегося тына, даже телега была на том же месте – под оконцем, занесенная снегом.
– Кто эт? Чего надобно? – Хозяйка, сгорбленная пуще прежнего, встала на пороге и вглядывалась во тьму, чуть разреженную масляным светочем.
– Мы приехали, мы! – счастливо ответила Сусанна и, завязая на каждом шагу в снеге, что толстым слоем покрывал нечищеные дорожки, побежала к хозяйке. А псы – за ней следом.
Когда-то звала ее Бабой-ягой, боялась, потом молила старуху о помощи и проклинала. Сюда, в эту ветхую избушку, привел ее Петр, купивши за пять с полтиной рублей. Здесь начался путь Сусанны на сибирскую землю, путь к семье и непростому счастью.
Старуха не отвечала, только растерянно шарила руками по морозному воздуху, словно что-то потеряла. Ужели с глазами неладно иль с головой?
– Кто мы-то?
Фомушка проснулся, завозился, подал голос – сонный и голодный.
– Дитя, что ль, плачет? – встревожилась старуха.
– Петяня с женкой и сыном.
– С сыном! А чего же стоим-то, заходите, милые!
При свете лучины старуха долго рассматривала Сусанну, даже отвела с лица ее плат и, узнавши, заохала:
– Как не узнала-то, как не узнала! Петяниной семье всегда рада. И тебе, милая.
* * *
Старуха велела звать ее Леонтихой – Леонтием кликали ее покойного мужа.
– Ежели мы теперь одной избой жить будем, надо обвыкаться.
А Сусанна, будто бы вчера отсюда ушла, тут же вспомнила про волоковые оконца, что открывались тяжко, будто приросши к стене. Про матушку-печь – куда больше, чем была в избе, что осталась на Рябиновом берегу. Про трех ярых петухов – из них остался один, да самый тощий.
Накормив сынка и поручив его заботам старухи, она с утра до ночи хлопотала по хозяйству: скребла половицы, вычищала углы, полные мусора и черных тенет, мыла горшки и сковороды, стряпала, раскладывала да расставляла привезенное с собой по сундукам, клетям да сараям.
Петр и его товарищи, не успевши стряхнуть снег с сапог, тут же были отправлены воеводой за ясаком вверх по Салде-реке, да в два дня лыжного пути. Сусанна нынче ощущала всю тяжесть судьбы женки служилого, что должна одна справляться со всем. Как нужна была ей Параня, Ромахина женка, что осталась там, на Рябиновом берегу!
– Работящая ты молодуха, – одобрительно говорила Леонтиха и щерила в улыбке почти беззубый рот. – Я такая же была. От зари до зари не разгибала спины. А нынче… Э-эх, старая совсем бабка. Да, славный мой?
Фомушка что-то лепетал, отвечая старухе. Сусанна уверяла, что без нее бы не справилась, что советы ее не имеют цены. А старуха, посадив дитенка на свои костлявые, прикрытые несколькими юбками колени, начинала рассказывать очередную историю – про родную деревушку на берегу Северной Двины, про мужа, сыновей или про комету, что однажды пролетела по небу, разметав огненный хвост. Она то бормотала неразборчиво, то говорила громко, почти кричала. Иногда замолкала на полуслове и обрывала историю.
– Сынок-то мой, Максимка, немного прожил. Старой уж была, как родила его. Ласковый был, смешливый – вроде твоего Фомки. Рос крепким, в казаки пошел. Далеко ходил – на реки сибирские, серебро искал, за царя воевал. И отовсюду к матери возвращался. Молодая ты, лихолетья, поди, не помнишь… Смутно тогда было, людишки местные не слушались. Казачки утихомиривали их всяко: и лаской, и кнутом. В поход с воеводой тогда пошел Максимка. И Петяня… Вместе они служили да хлеб с солью ели. Дружили, значит. В засаду у Черной горы попали, татары да вогулы ждали, перебить хотели. Ых, – выдохнула старуха и замолчала.
– Б-а-а, – внезапно сказал Фомушка и засмеялся. Забавное личико так и светилось в полутемной избе.
– Бойкий у вас сынок. Рано говорить будет. Как мой Максимка. – На бесцветных глазах старухи вновь появились слезы.
– Б-а-а, – сказал Фомушка и показал на чуть крючковатый нос старухи. В том можно было не сомневаться – словцом этим он обращался к ней.
Леонтиха прижала его к себе да принялась целовать, будто родного, повторяя: «Ты мой славный». А Сусанна и не осмелилась спросить, что же случилось в засаде у Черной горы.
* * *
Здесь, в Верхотурье, их шпыняли, будто сосунков. Поди туда, принеси то.
Надоело киснуть в Рябиновке – скукотища, ни вина сладкого, ни игры толковой. Явились в большой острог – а толку?
Поглядел на крепкий затылок старшего братца – так разгорячился, что шапку стянул. Ноги движутся, будто и не человек вовсе, руками машет в лад. Не поспеть за ним! Ромаха подавил привычное раздражение и принялся тешить себя запретным. И не накажет никто – ведь все в голове у него. Выкусите!
Сам не знал, чего он такой бедовый.
Полно, разве бедовый? Что худое сотворил?
Играл в зернь – кто ж не играет.
Пил? А найди казака, у какого сухо в глотке!
Девки веселые? Так к ним всяк ходит. Окромя братца.
Все с ним, с Ромахой, ладно. И нет его вины, что синеглазую да полногрудую отобрали. Сейчас бы ему улыбалась, его сынка бы кормила. Не прятала белое да сладкое. Испить бы дала… А дальше думы его вели в такие кущи, что жутко делалось.
Все старший братец. Страхолюд, окаянный вор.
– Оста-на-а-авливайся! – разнесся по округе крик десятника. Какая-то хищная птица заклекотала в вышине.
Трофим углядел на дереве зарубки – три кособоких угла. Так местные отмечали, что рядом селение. Теперь им надобно туда прийти, вести степенные разговоры со старейшиной, забрать ворох шкур, оставить подарки – ежели ясака будет довольно. Тоска!
Ромахе надобно было иное: походы в неизвестные земли, выстрелы из пищали – да чтобы все боялись. И золотой на шапку [80]. Ермак и его казаки – всяк о них знал, отдавал должное смелости да смекалке. А он, Ромаха, Бардамаев сын, чем хуже?
Через пятьдесят шагов обнаружили еще одну зарубку – те же три кривых угла. Афоня принялся шутить, мол, инородцы нарочно наделали зарубок, чтоб казаков запутать. И то верно. Кому ж хочется пушнину отдавать?
– Пойдем по двое, – решил Трофим. – Мы с