– Голодный. Ты ж с утра не кормила – вся в хлопотах. Я хлебушек размочила в молоке, а он нос воротит, – молвила Параня.
– Забыла, ай забыла мамка. Пойдем, пойдем, Фомушка. Верхотурье не Верхотурье, голодать мы не будем. Расти нам надо, большими, большими, как батюшка. А-а-а? – Сусанна забрала сынка у невестки и, ведя глупый да приятный обоим разговор, зашла в избу.
Там было все вверх дном: обрывки веревок да тряпиц, черепки расколотой впопыхах посуды, мышиный помет – на запустение явились хвостатые гости. Страшно глядеть на свой дом, что внезапно осиротел.
Еще топилась печь. Пахло свежим хлебом, кашей, и оттого было еще тяжелей. Сусанна быстро стянула с себя зимнюю одежу, вытащила сынка из мехового мешка; как снимала колпак, на макушке тут же встал дыбом забавный вихор.
– Казачок мой, – приговаривала она, развязывая рубаху. Выпростала правую грудь – большую, в прожилках, белую, будто снег. – Ешь, ешь.
Фомушку и не нужно было уговаривать, он обхватил ее сосок беззубыми, но твердыми деснами, зачмокал.
– Бедненький, голодный мой.
Сусанна закрыла глаза и вся отдалась одному чувству. Теплый, довольный, уже сытый – материнским счастьем на ее руках. Не хватило ему правой груди, она высвободила левую. В той довольно молока – сынок насытится. Что-то пела и шептала, забывши про скорые хлопоты, про переезд и свое недовольство. Сейчас во всем мире были они вдвоем.
Скрипнула дверь. Паранька пришла? И Сусанна, не открывая глаз, попросила тихонько:
– Милая, накрой на стол.
Параня отчего-то ей не ответила. Только задышала тяжело, глубоко, будто долго бежала, захворала или… Сусанна открыла глаза и, увидевши жадное перекошенное лицо, вскрикнула.
– Ромаха, ты чего? – только и смогла она вымолвить.
Младший мужнин братец, не сняв тулупа, не стряхнувши снег, все глядел на большую грудь кормящей матери, щедро открытую белому свету. Стыд-то какой! Стыд…
Сусанна запахнула рубаху. Отчего же мужики так падки на тело, на голое, на беззащитное? Только и успевай прятаться, укрывать потаенное. Будто иной заботы нет.
Завязала тесемки, туго, прямо до шеи. Закуталась в плат и душегрею – а лучше бы в дюжину дюжин одежек, от жадности, от греха. Уложила сынка на лавку, подоткнув тюфяком, чтобы не свалился. А Ромаха все буравил ее темными наглыми глазами.
Как хотелось ей стать такой, как Домна – смешливой, дерзкой. «Чего уставился? Слюни подбери!» Эх, подруга бы нашла что сказать.
– Ромаха! – окрикнула резко – насколько могла наскрести резкости в себе, разомлевшей, довольной жадно сосущим сынком. – Не смей! Не надо… – продолжила тише, не зная, как назвать пламя во взгляде, не потушенное, не смиренное двумя свадьбами да пропастью меж ними.
Отчего на Параню, жену свою, так не глядит? Молода, хороша, ласкова, послушна. Ох, Ромаха… Пристыдить, напомнить о долге мужнином.
– У женки твоей беда. Да еще дитя в животе – твой сын!
– А я чего ж делать должон? – огрызнулся он. – Дозволил женке остаться в Рябиновке, неволить не стал.
– Добрый ты. – Сусанна сказала то с насмешкой.
Только Ромаха, видно, ее не понял. Как не похож на старшего братца. Оттого что молод и суетен? Он словно и не понял, что у Парани несчастье: матушка ее с зимы жаловалась на резь в животе да стонала ночами. К весне поплохело, Параня осталась помогать семье – отцу да младшему братцу, молить Бога об исцелении и заступничестве. А Ромаха того и знать не хочет.
– Чего ж на меня кричишь? Сама виновата, грудь распустила! – сказал он наконец, прикрыв развязностью жажду свою.
– Дитя кормлю – не распутничаю. – Вспомнила материн суровый голос, решила так же говорить, весомо. – Ежели такое случится вдругорядь…
– Петру пожалуешься на братца, да? Пожалуешься?
Что-то в голосе его, в согнутой шее, жалком румянце, коротких, намокших от снега усах заставило ее молвить:
– Не пожалуюсь. Только ты ищи себе в Верхотурье иной дом. Почему не можешь жить с нами, сам Петру скажешь. Слова нужные найдешь.
Ромаха кивнул и, вновь сверкнув темными глазами, уставился на грудь ее спрятанную, на бедра, налившиеся после рождения первенца, на лицо:
– Чего так злишься? Жалко, что ль? От моих гляделок с тебя не убудет.
Ушел. А когда следом за ним в избе явилась Параня, сказала, что Петр велел собирать сынка, что сани уже готовы и вот-вот отправятся они в дорогу, Сусанна поняла, что та все слышала. Повинилась бы – вдруг она чем виновата? – ежели родственница бы упрекнула иль спросила.
А Параня только улыбнулась печально да молвила:
– Наелся твой Фомушка? – А потом опустила руку на чуть округлившийся живот да спросила тихо: – Сын… Ужели знаешь, что сын у меня родится?
* * *
Дорога стелилась звонким серебром по реке. Да еще вдоволь было казачьей ругани, женского смеха, агуканья, лая и визга запряженных в нарты собак, лошадиного ржания. Ворохи тюков да корзин на санях, и то часть поклажи осталась на Рябиновом берегу, деревенские придержат до весны, до первых стругов.
Выехали поздно, хоть и говорят, что Евтропий торопит [78]. Недолгая дорога – долгие сборы. Подъезжали к Верхотурью на рыже-золотом закате: солнце выхватывало из сгущавшейся тьмы высокую кручу, а на ней – башни да деревянный тын.
Только не все углядеть с реки. Шумен молодой город, крепок да многоречив. Отсюда растекались пути-дорожки: по рекам да гатям, по просекам в лесу и тяжким волокам. В 1598 году по велению царя приехали в эти земли воевода Василий Петрович Головин и письменный голова Иван Меньшой Воейков.
Острог вырос на Троицком камне, над Турой-рекой, словно гнездо орлиное. Сказывали, стояло здесь в седые времена городище вогульское, да о том мало кто помнит [79]. Троицкий храм, двор воеводы, гостиный двор да таможня – не перечесть всего, чем славен город.
За четверть века Верхотурье растеклось по берегам, возле острога люди ставили дома да мастерские – так появилась Жилецкая слобода, где теснились избы пашенных да посадских – кузнецов, плотников, портных, салотопов. В устье реки Калачик, что впадает в полноводную Туру, черный поп Иона основал Ново-Николаевский монастырь. А недавно верст четыреста от города выросла и женская обитель – Покрова Пресвятой Богородицы.
В сравнении со скудным житьем Рябинового берега град Верхотурье – словно улей, гудящий да манящий многими богатствами. Искушающий да просветляющий – смотря кому что надобно.
* * *
Сусанна, прижимая к груди спящего сынка, слезла с саней – Петр придержал. Рука его ласково скользнула