– Поэтому он не сумел простить смертных?
Я горько улыбнулся, уверенный, что наше восстание закончится ничем – пошедшие против Господа ангелы, мы не сумеем защитить ни себя, ни смертных, – но держался изо всех сил.
Надеялся, что пока заговариваю Расиэлю – правой руке Создателя – зубы, кто-нибудь успеет спасти хотя бы некоторых. К чему нам мир без смертных? Чем займутся ангелы на Небесах, если кроме Небес ничего и не останется? Чем займется Создатель? Я отчетливо представлял себе скучающего Господа на Небесном Троне, заселяющего Землю смертными вновь и вновь – и так, пока ему самому не надоест. Так, словно все это игра.
Не он ли учил нас любить детей его такими, какие они есть? Принимать их любыми.
И я научился этому лучше прочих. Тем больнее было проливать кровь братьев и сестер за право смертных на жизнь. Капелька жертвенности нужна всегда, этому тоже когда-то научил нас Создатель, но пожертвовать собственной жизнью, привычным миром и крыльями я готов не был. Так мне казалось.
– Они пошли против воли Создателя, – в голосе Расиэля не было ни намека на сочувствие или любовь. – Тебе не хуже моего известны правила, Мертаэль. Если смертные не подчиняются его воле, у них нет права называться его детьми. У таких, как ты, оно есть лишь потому, что он не разбрасывается лучшими творениями просто так. Мы созданы из его плоти и крови! Мы обязаны служить ему!
Уже тогда я не представлял себе, что лучше: остаться верным Господу и продолжать купаться в лучах его любви, надеяться на переменчивую благосклонность или следовать зову сердца. Я наблюдал за смертными с момента их рождения до того рокового дня, когда один из них рискнул посягнуть на титул Создателя. Бедняга заявил, будто того и не существовало никогда, что люди – сами хозяева собственной жизни. Влюбленный в мир, готовый отдать все за семью и близких, он был в чем-то прав.
Создатель всегда считал смертных забавными игрушками. Насылал на них напасти и катастрофы развлечения ради, уничтожал целые города, требовал невозможного. Чего стоила одна его игра в бога, в которую так охотно поверили на Земле. А его антипод? Дьявол, которого он придумал смеха ради? Ему хотелось искусить смертных и посмотреть, как они отреагируют, пожелают ли отказаться от его любви ради низменных желаний.
Чего он ждал от тех, кто никогда не видел Небес? Уже тогда при мысли об этом хотелось смеяться.
Но нам было не до смеха.
– Чем мы, по-твоему, от них отличаемся? Мы для него такие же игрушки, и ты сам готов глотку мне разорвать, лишь бы выслужиться, – скривился я и покрепче перехватил собственный меч левой рукой. На правую к тому моменту рассчитывать не приходилось. – Сегодня ты убьешь меня, а завтра он найдет себе нового любимчика и с плеч полетит твоя голова. И что ты сделаешь? Станешь молить его о пощаде? Напоминать ему о любви? Поверь мне, Расиэль, он понятия не имеет, что это такое, – с тех пор, как скинул ответственность за это чувство на меня.
– Как смеешь ты оскорблять Создателя в моем присутствии, жалкая тварь?!
Расиэль не желал слушать, как и десятки других приближенных к Господу ангелов. Им не было никакого дела, что творится с Небесами. Они не замечали, как наш дом медленно превращается в тот самый Ад, который Создатель в красках описывал смертным, едва придумав Дьявола. Рассадник грехов отца, придумавшего заповеди для всех, кроме самого себя.
Перед Господом все равны, но Господь всегда стоит на несколько ступеней выше.
И точно знает, что ему нужно. Ему – вовсе не ангелам, что с остервенением вгрызались друг другу в глотки уже который день. А ведь смертные описывают Священную Войну в своих книгах: зовут ее праведной битвой Господа и мятежных ангелов, которых низвергли в Ад за предательство. Считают, будто он был прав. И не догадываются, что никакого Ада на самом деле не существовало до того самого дня.
Мы с Расиэлем скрещивали мечи несколько часов кряду, но казалось, будто битва тянулась десятилетиями. Звенела сталь, летели в сторону красные от крови перья, сверкали праведным гневом глаза. Как мы до этого докатились? Но отступать было уже некуда. За спиной у меня простиралась бесконечная долина стекла – когда-то чудесной красоты город сейчас лежал в руинах, укрыв осколками тела моих павших товарищей и ангелов, неспособных увидеть в поступках Создателя зерно безумия.
Доверить ему целый мир смертных, давно пошедший своим путем, развивающийся и без божественного вмешательства, – то же, что посадить ребенка управлять страной. И я из последних сил поднимал меч снова и снова, скрипя зубами от боли, замахивался и осыпал Расиэля ударами под отчаянные крики братьев впереди. Под ослепительные всполохи Небесного пламени и оглушительный, разливающийся по Небесам голос Создателя.
Когда все мы выдохлись, когда держать в руках оружие могли лишь двое ангелов, не считая Расиэля, отец все-таки решил прекратить это безумие. Тогда, когда от великого Небесного города остались лишь полыхающие, пышущие жаром руины, припорошенные опаленными перьями. Кое-где – крыльями и обгоревшей плотью ангелов, положивших жизнь на борьбу за право смертных жить. И ради чего?
Я помню, как в тот момент отчетливо понял: Создателю достаточно щелкнуть пальцами, чтобы обратить в пепел каждого из нас и сделать по-своему. Как мы могли повлиять на него?
Отчаяние холодной, липкой пеленой опустилось на меня и накрыло с головой. Мы, разгоряченные несправедливостью и подталкиваемые желаниями, лишь танцевали под дудку сумасшедшего. Может быть, Создатель сидел на сверкающем троне и подергивал за ниточки, глядя, как мы разрываем друг друга на части. Огромный, по-настоящему опасный ребенок.
Я сплюнул кровь на пол и без сил опустился на колени, ногтями до боли царапая шершавую каменную поверхность. Длинные темные волосы, свисающие перед бледным как мел лицом, заслонили собой окрасившиеся кроваво-красным небеса.
– Довольно! Вы достаточно повеселили меня, дети мои.
Голоса Создателя я не помню, до сих пор он кажется мне бесцветным и просто громким – лишенным всякой индивидуальности.
– Только взгляните на себя, сцепились из-за каких-то букашек, каких я могу создать сколько душе угодно. Сколько жизней вы отдали? Сколько вас осталось?
Ответом ему стала тишина. Лишь догорающие кострища на месте когда-то величественных сооружений, чужих домов и судеб потрескивали и постукивали, напоминая о принесенных в жертву ангелах. За те недели мы едва не перебили друг друга. Сколько нас осталось? Десяток? Два? Тогда казалось, что гораздо, гораздо больше.
Но тогда я ошибался