— Конечно! И паста тоже есть.
— Давай всего!
— Где ты так кухарить научилась? — спросил Норов.
— Люблю готовить, — ответила Ляля, польщенная. — Передачи всякие смотрю по телеку, в интернете тоже рецепты интересные ищу. Мне и сервировать нравится, знаешь, чтоб вилки десертные, салфетки в кольцах… Миш, а Анютка дома готовит?
— Готовит, но редко. У нас домработница этим занимается.
— Хорошо готовит?
— Нормально, мне нравится.
Для Норова слова Гаврюшкина прозвучали скрипом железа по стеклу. Детали семейного быта напоминали, что Анна живет не с ним, а с этим огромным толстым парнем с жирными губами, жадно жующим и что-то мычащим с набитым ртом. Дело было не столько в ревности, сколько в том, что это опрощало ее и как будто принижало его самого.
— Еще вина? — спросил он Лялю, меняя тему.
— Можно. А че там с ИВЛ? — вспомнила она. — Получилось че-нибудь, нет?
— Получилось! — саркастически фыркнул Гаврюшкин. — С Нором разве кашу сваришь? Аппарат-то чечены могут достать, да вот только кое у кого бабок нету!
— У кого? — удивилась Ляля. — У тебя, что ль?
— Да причем тут я? У меня в России все есть.
— Они просят 250 тысяч наличными, — пояснил Норов. — У меня их нет.
— Прикинь! — подхватил Гаврюшкин, обращаясь к Ляле. — А еще умника из себя строит!
— Миш, ну что ты на него наезжаешь! — заступилась за Норова Ляля. — Откуда у человека столько налички? Здесь не держат!
— В смысле, «не держат»?! Он что, блин, нищеброд?! Судьба человека решается, а он бабок достать не может!
— Что же ты сидишь и лопаешь как ни в чем не бывало, если судьба человека решается? — не выдержал Норов.
— А что я должен делать?
— Деньги искать!
— Где?
— Откуда я знаю? Укради где-нибудь! У чеченцев займи.
— Они не дадут!
— Под тысячу процентов в год — дадут.
— А отдавать как?
— Вернешься в Россию — отдашь.
— Да не дадут они!
— Тогда молчи и трескай, раз ты ничего другого не умеешь!
— Сам молчи! Разорался тут! Бабок нет — нечего рот раскрывать!
— Миша, прекрати! — осадила его Ляля. — Ты кругом неправ!
Гаврюшкин обиженно засопел, положил себе еще креветок и через минуту успокоился.
— Ладно, — примирительно проворчал он. — Щас доем и пойду, спрошу у них, почем эта херня по безналу!
***
Апатия Норова усиливалась чувством потерянности. Прежде он будто мчался в вагоне скоростного поезда с другими пассажирами; спорил с ними, ссорился, даже, случалось, дрался; но, тем не менее, двигался вместе с ними, не задумываясь над тем, куда он так спешит? И вдруг в вагон вошли контролеры, обнаружили, что его билет — недействителен, и ссадили на какой-то случайной станции. Поезд полетел дальше, а он остался один, не понимая, где он и что ему теперь делать.
Люди вокруг жили своей жизнью: суетились, зарабатывали, покупали машины, строили дома, ездили за границу, пристраивали детей. Никто не отравлял себя сомнениями, не отвлекался на ненужные вопросы. Но он так уже не мог. Он желал знать, зачем он живет? В чем цель его бытия?
Отец Николай, с которым он часто беседовал в эти дни, говорил, что Бог послал ему испытание. Надо набраться терпения, верить, молиться и больше времени проводить с семьей. Но молился Норов и без Колиных советов. Что же касается семьи, то о чем ему было разговаривать с Верочкой? Вслух читать «Закон Божий»? Да Верочка и не стремилась больше общаться; ей достаточно было, чтобы он больше зарабатывал, дабы она могла жить, как раньше. Ваньке же веселее было с охраной и водителями, чем с ним.
Чем еще он мог заняться, кроме семьи? Политики в России не существовало, все решал Кремль; госслужба означала право безнаказанно брать взятки в обмен на беспрекословное выполнение приказов; серьезный бизнес был невозможен без крыши силовиков и опоры на госбюджет. Крутить мелкую «купи-продайку» его не прельщало.
Как же так? — спрашивал он себя. — В сорок лет я, полный сил и желания честно работать, не нужен своей стране? Дело не в стране, Кит, а в тебе. Где ты вообще нужен? В Европе? В Штатах? В Японии? Ты лишний человек, Кит. Но почему? Сам виноват. В чем? Во всем. Ну что ж, по крайней мере, в русской литературе у меня будет неплохая компания.
***
В первые годы семейной жизни любовь Верочки к деньгам очень забавляла Норова, который сам их никогда не жалел. Время от времени он дарил ей пачку банкнот, тысяч семь-десять долларов, просто так, без всякого повода, как ребенку дают конфету. Каждый раз лицо Верочки вспыхивало счастьем, и он радовался легкости, с которой можно было доставить ей радость.
Семейные финансы она вела чрезвычайно аккуратно, записывая каждую трату, даже самую незначительную, и стараясь на всем экономить. В результате, она не расходовала и половины полученных от него средств. Деньги на благотворительность Норов, как правило, передавал тоже через нее, полагая, что ей, верующей женщине, будет приятно участвовать в такого рода деятельности. Верочка почти никогда не отдавала всю сумму, чего, впрочем, от него не скрывала.
— Ты и так раздаешь слишком много! — говорила она. — Зачем баловать людей? Их это только портит.
Он никогда не спрашивал, куда она девает подаренные им деньги, сэкономленные на хозяйстве или оставшиеся от благотворительности; а она никогда не сообщала. У них было два общих счета в разных банках, но он открыл ей еще один, ее собственный, — чтоб ей было спокойнее. Возможно, она держала свои сбережения там, а, может быть, где-то прятала наличные, — он бы не удивился. Контролировать ее траты он и не пытался. Зачем?
В свою очередь она не интересовалась, сколько он зарабатывает. Она жила очень тесным мирком, ей не было дела до того, откуда берутся деньги, они приобретали для нее значение лишь когда попадали ей в руки.
— Хомячок, — порой приговаривал Норов и ласково трепал жену по румяной щеке.
Верочка, розовела и, преодолевая смущение, надувала щечки, изображая хомяка.
Но весело все это было лишь до его отставки. После того как его доходы упали, атмосфера в доме переменилась. Призывы мужа к бережливости Верочка воспринимала с обидой:
— Я и так на всем экономлю! — говорила она.
И надо признать, что это было правдой. Иное дело, что его попытки сократить домашние расходы вызывали у нее протест, поскольку лишали возможности накопить.
Его щедрость всегда была предметом разногласий между ними, любые траты на других Верочка считала прямым ущербом семейному бюджету. После выхода из тюрьмы Норов поневоле значительно их урезал, а когда