— У нас был приказ… — вдруг ответил Оулле, присаживаясь возле люка и свешивая вниз ноги. — Я знаю, что говорят на этот счёт.
— Что есть приказ, а есть мозги, — присаживаясь напротив, отметил Тукан. — В медицине почти что так же: есть правила, а есть то, как надо делать на самом деле.
— Это не то же самое. Когда ты там — из источников новостей у тебя сослуживцы и официальная подборка. Ты не знаешь, что представляют из себя правила, а что есть на самом деле.
— Такая официальная информация, когда из правды там только времена года и континенты? — уточнил крестоносец и, получив мрачный кивок, продолжил. — Тогда понятно, почему любые приказы резко начинают выглядеть разумными и понятными.
— В том то и дело, не сразу. — Оулле скривился. — Нам сказали, что мы пришли навести порядок в регионе. Этим мы и занимались: укрепляли администрацию, подавляли радикалов.
— Вначале? — с полным пониманием, как оно бывает, поинтересовался Тукан.
— Да. Охрана, сопровождение, посильное участие в стройках. Обучение местных правоохранителей.
Вдруг рахетиец поднялся на ноги с самым лживо-невинным видом на свете. Будто бы на этом его история и оканчивалась. Крестоносец такому не то чтобы удивился, скорее его озадачила примитивность манёвра:
— И что потом?
— Всё, — продолжая изображать наивность, ответил Оулле.
— Тебя же не из-за этого корёжит, — с укором заметил Тукан и потянулся в карман в поисках сигареты.
Нашёл он там только дозу Вещества, от чего раздражённо выругался себе под нос. Бросив косой взгляд на собеседника, крестоносец подождал, последует ли продолжение, и поняв, что не последует, спросил:
— Чего ты вообще туда отправился? — Заметив реакцию собеседника, Тукан уточнил: — В смысле это же не обязаловка, и туда не деньгами заманивают.
— У меня была мечта, — подумав немного, ответил, смущаясь, Оулле. — Смешно, да?
— Ты видишь, чтобы я хохотал в голос? — Тукан грустно усмехнулся и с намёком продолжил: — Мечты — это хорошо. Особенно свои собственные. Не у каждого есть такая роскошь — воплощать свои собственные мечты.
— Не у каждого это заканчивается как у меня.
— Да, это так.
Походив немного без особой цели, рахетиец вернулся на прежнее место и вновь свесил ноги. Только теперь уже он задавал вопросы, причём тоном как на допросе:
— Почему ты стал медиком?
— Потому что мой старший брат мечтал стать врачом, — пристально наблюдая за реакцией на сказанное, сообщил крестоносец.
К его удивлению, Оулле не стал развивать и углублять данную тему. Вместо этого рахетиец покачал головой, словно бы с чем-то соглашаясь, и заметил:
— Близких тяжело терять.
— Ты был там не один?
— Мои родственники там не гибли, если ты об этом, — ответил Оулле и, тяжело вздохнув, пояснил: — людей, что были мне куда ближе, я потерял много. Почти что всех.
— Логично: трудности сближают. И чем они больше…
— Тем сильнее сближают, — закончил за него рахетиец. Вдруг, сплюнув, он презрительно бросил: — Это чушь. Там, — он махнул рукой в неопределённом направлении, — с какого-то моменты мы перестали даже разговаривать. Просто делали, что говорят, и сообщали об этом кому надо. Молча и не смотря друг другу в глаза. Так и потеряли людей куда более близких, чем любые родственники.
В глазах Оулле зажёгся огонёк. Но не того рода, как бывало при озарении какой-то идеей или внезапном приступе вдохновения. Не являлось это и огоньком безумия или одержимости. Это было зарево далёких, уже давно закончившихся пожаров. Пожаров войны.
— Там такой клубок, что в нём не каждый местный разбирается. Радикалы — это не какие-то монстры с клыками и когтями. Это простые фермеры, женщины и очень часто — дети. Они не выглядят по особенному, они не сражаются по правилам, — рассказал он необычайно многословно и практически шёпотом. — Заманивают к себе под разными предлогами и убивают. Травят воду и пищу. Намеренно бросают искалеченные, заминированные трупы прямо на улицах — просто позлить. Не только нас, солдат корпуса «Африка», но и других мирных — тех, кто выступал на стороне администрации. И да, мы их тоже бросали считай что голыми в саванне, когда уводили силой из догорающих деревень. Подпаленных нами же — иначе туда было даже не зайти. Бросали, потому что никто не хочет помогать людям, которые творили всё это.
— Но ведь… — Тукан осёкся и очень осторожно проговорил: — Ну, знаешь, есть презумпция невиновности и всё такое?
— А они её соблюдали? — со злостью поинтересовался Оулле. — Почему мы должны были её блюсти, а они нет?
— Как насчет такого варианта: вы лучше них, м?
— Мы не лучше, — не согласился рахетиец. — В таких условиях ты очень быстро перестаёшь понимать, где добро, а где зло. Видишь везде только плохое, чужие страдания тебя больше не заботят, ведь они это заслужили. Мы пришли к ним учить, но всё случилось наоборот. Это нас научили, и, знаешь, мы очень быстро превзошли своих учителей.
Повисла очень тягостная тишина, прерываемая лишь каплями дождя, стучащими по крыше. Тукан не хотел, да и не стал давить. Хотя прекрасно понимал, что это не вся история. Только самая её «яркая» и «жизненная» часть. Но где-то там, за скобками рассказа, осталась Рахетия. Та самая, прячась от которой, Оулле и примкнул к ним. О которой упоминал ещё меньше, с ещё большим нежеланием.
Тут не требовалось быть философом, психологом или детективом. Если человек вернулся с войны, вернулся с травмой и позором, то, очутившись на другой войне, пускай даже игровой, с её травмами и позорами, это лишь усугубит проблему.
Так, молча, под аккомпанемент стука дождя, они и просидели над люком минут десять, размышляя каждый о своём. После чего встали, пожали друг другу руки и разошлись по своим делам.
* * *
Щёлкнула, слегка взвизгнув, арбалетная тетива, затем с мимолётной задержкой раздалось ещё несколько подобных звуков. Устроившие засаду игроки распределились таким образом, чтобы стрелять всем вместе не с одного направления, а сразу с нескольких. Неплохо они подготовились и выбирая снаряды: те были зачарованы и усилены рунами. К тому же болтов в цель выпустили достаточно много. С запасом. С той практичной расчетливостью, что даже если бы две трети ушло «в молоко», оставшихся вполне