– О чем, я полагаю, тебе уже известно, – продолжаю я, – благодаря исключительной близости к Роберту.
Интересно, не разъедает ли ее ухо яд, капающий с моего языка? Если это и так, то она вновь не подает вида.
– Я имела в виду специальное учреждение. Где за тобой смогут присмотреть, пока твой день рождения не окажется позади. Все твои обвинения… Это паранойя. – Она говорит о психушке. Вроде той, в которой содержалась наша мать, с той лишь разницей, что ее пациенты еще не совершили преступления. Мое лицо вспыхивает огнем. Она назвала меня сумасшедшей. – Так будет лучше, – мягко продолжает Фиби. – Для всех. Для твоей семьи. Ты ведь сама себе сейчас не доверяешь. Я знаю это. Потому что знаю тебя, Эмма. Я ведь твоя сестра.
– Пошла ты на хер, Фиби, – бросаю в ярости я, невзирая на собственное обещание сохранять спокойствие. – Я вижу, в какую игру ты играешь. Пошла ты!
Зарывшись кипящей от гнева головой в прохладную подушку, я нажимаю сброс и отключаю телефон.
43
Я не безумна. У меня нет психического расстройства. Я не утратила связь с реальностью. Так я повторяю себе раз за разом, барабаня пальцами по стеклу. Нет. Я не безумна. Я. Не. Безумна. Однако, черт побери, сна у меня нет ни в одном глазу.
Я в третьей спальне. Холодный воздух проникает сквозь щели в старых рамах, пока я стою, глядя в окно на темный сад внизу. Это все началось, когда Фиби позвонила мне из больницы. Разве? Разве это началось не раньше? Ночью, в 1.13, когда мама разбила себе голову, а ты проснулась, и с тех пор больше толком не спала? Разве не тогда это началось?
А вовсе не со звонка Фиби.
Числа возникают у меня в голове, и я принимаюсь тихонько их бормотать. «Сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два», – повторяю я, как мантру.
Фиби – моя сестра, утверждает рациональная часть моего разума. Мы любим друг друга. В самом деле? – немедленно отзывается шепчуший голосок. – Она любит тебя? С чего бы это? Ты вышла замуж за парня, которого привела в дом она – это был первый приведенный ею парень, и ты не знаешь, были ли у нее когда-то другие. Не кажется ли тебе это странным? Она сама не кажется тебе странной? Появляется она, и твоя жизнь сливается в унитаз, а она все время, все время рядом. И кто-то рассказал Уиллу о том, что случилось. Кто-то хотел его напугать.
Может, ты и права. Может, это Фиби свихнулась в свои сорок. Может, это она – та, что унаследовала безумие от нашей матери.
Продолжая бормотать числа, я выхожу обратно в коридор, и в голове у меня включается песня. Так много звуков, что становится трудно думать. Числа. Слова песни. Мама. Фиби. Я. Этот старый дом словно сплавляет воедино прошлое и настоящее. Замешкавшись на последней ступеньке, я думаю. Я уже была здесь. Бродила и бормотала. Совсем на нее не похожа, я совсем на нее не похожа.
Балясины здесь старомодные, с изогнутыми навершиями, совсем как там. – Look, look, – шепчу я, – a candle, a book and a bell [19]. Наша мать тоже стояла на этом месте у себя дома, той ночью? Так же, как я? Я чувствую, как ее высохшая рука крепко хватает меня за запястье, а кончиками собственных пальцев ощущаю гладкость древесины, и две наших руки словно сплавляются воедино. Я гадаю, смогу ли увидеть саму себя на лестнице, если решу оглянуться назад. Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох – прошлое грозит утащить меня в темный омут воспоминаний.
Мы заходим в дом через заднюю дверь, Фиби с грохотом дергает заевшую ручку. В кухню заглядывает любопытный лучик света, но это так мимолетно – как глоток свежего воздуха, который я успеваю сделать прежде, чем Фиби закрывает за нами дверь, и мы погружаемся в липкую мглу места, которое зовем домом.
Я смотрю на пол. Здесь была предпринята слабая попытка убрать месиво из разбитых яиц, но кухонное полотенце, которым она воспользовалась, чтобы собрать скорлупки и их протухшее содержимое, валяется посреди прочего мусора в стороне. Фиби старается убирать, когда может, но мусора становится только больше. Места на кухне мало, потому что повсюду раскиданы полупустые бутылки из-под вина и других напитков, на полу засох пролитый кофе, а разные вещи, которые мама достает из буфетов и шкафчиков, обратно не убираются.
Целый угол занимает коллекция пустых бутылок из-под молока, оставшихся с тех пор, как к нам еще приходил молочник. Нам с Фиби не разрешается к ним прикасаться. Мама говорит, что если мы их тронем, они все упадут и разобьются, а мы пораним ноги и не сможем пойти в школу. Я не понимаю, почему не отдать их молочнику – может, тогда он снова начнет приносить нам молоко.
Фиби дергает меня за рукав, указывая на кухонный стол. Открытка, которую мы сделали на ее сорокалетие – С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, МАМОЧКА, стоит посередине, заляпанная засохшим яйцом, но все же. Мы смотрим на нее с надеждой. Такие вещи Фиби называет «хороший знак».
– Мамочка? – зовет она. – Мы дома, мамочка.
Из прихожей доносится какой-то шум, и я иду первой. От меня утренние события уже дальше, чем от Фиби. Ей восемь. Наверное, когда становишься старше, время бежит по-другому. Так или иначе, мама подобрала нашу открытку. Она нас любит. Сегодня будет хороший день. Или хотя бы лучше, чем вчера.
Под ногами у меня скрипят половицы, и я слегка хмурю брови – моя уверенность тает. Мамочка сидит спиной к нам, скрючившись возле чулана под лестницей. Дверца чулана открыта, и мама яростно что-то царапает на ее внутренней стороне. Голова у нее подергивается какими-то короткими нервными движениями, и она что-то быстро бормочет себе под нос.
– Сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать…
Внезапно заметив нас, она встает, развернувшись к нам лицом, скрывая внутреннюю часть дверцы чулана, и роняет на пол школьный циркуль, который сжимала в руках. Широко раскрытыми, измученными бессонницей глазами она смотрит прямо на меня и, хотя мне известно, что Фиби стоит лишь на пару шагов позади, кажется, что нас разделяет океан.
Мама наклоняется вперед и во второй раз за день