Следующий день прошел так, как он себе и представлял. Саре было интересно все, что он ей показывал; она с любопытством и удивлением смотрела на строительные площадки Потсдамской площади и на то, как решительно перестраиваются Фридрихштрассе и район вокруг рейхстага. Но и спрашивала о ранах и шрамах, о том, почему они невыносимы городу, и о вытесняющем смысле запланированного памятника холокосту. Она спрашивала, почему немцы не переносят беспорядка и не нашел ли в мании чистоты и порядка национал-социализма свое, конечно не нормальное, но тем не менее характерное выражение немецкий склад характера. Анди не нравились вопросы Сары. Но по прошествии некоторого времени ответы, которые он давал, уже нравились ему меньше, чем ее вопросы. От его стараний высказывать уклончивые, отстраненные суждения оставался какой-то осадок. Собственно, то, что он показывал Саре, не нравилось и ему самому, – не нравилась кичливость и не нравилась поспешность, с которой все заделывалось и застраивалось. Сара была права: почему он сражается за то, во что сам не верит? Почему в том, что сказал его дядя, он увидел повод для сложных рассуждений, вместо того чтобы просто сказать, что это возмутительно и оскорбительно?
Вечером они поехали в театр на Мессу си минор Баха. Она ее раньше не слышала, и он волновался, как волнуется всякий, кто хочет разделить с любимым человеком радость встречи с любимой книгой и любимой музыкой. Но волновался он не только поэтому: он боялся, что музыка покажется ей слишком христианской и слишком немецкой. Она могла почувствовать, что эта музыка не для концертного зала, а для церкви и что он ее предает, как бы пытаясь добиться торжества над ней своего церковного, христианского, немецкого мира. Ему хотелось поговорить с ней об этом, но и этого он боялся. Ему пришлось бы объяснить, почему он так любит эту музыку, а он не смог бы этого объяснить. Incarnatus est, crucifixus, passus et sepultus est et resurrexit [24] – эти слова ничего ему не говорили, и тем не менее музыка, написанная на эти слова, трогала его и дарила ощущение блаженства, как едва ли какая-то еще. Но если он поделится этим с Сарой, не подумает ли она, что их чуждость друг другу еще больше, чем было до сих пор заметно, потому что коренится в таких его глубинах, которых он не сознаёт и в которых не может дать себе отчет?
Когда они вышли из метро, мягкий свет заходящего солнца заливал площадь Жандарменмаркт. И она в триединстве с собором и театром царственно и сдержанно являла другой, лучший Берлин, и так как лавки уже были закрыты, а любители вечерних развлечений еще не проснулись, было пусто и тихо; город словно переводил дыхание.
– Ой, – сказала Сара и замерла на месте.
Во время Kyrie [25] она осматривалась. Потом закрыла глаза и через некоторое время взяла его за руку. В конце она положила голову на его плечо. Et expecto resurrectionem mortuoorum [26]. «Да», – прошептала она ему, словно ждала вместе с ним воскрешения умерших – или воскрешения их двоих из тех гиблых глубин, в которые они вновь и вновь погружались.
8
На следующий день они вылетели назад в Нью-Йорк. Три недели они день за днем проводили вместе, и иногда ощущение взаимного доверия становилось столь будничным и само собой разумеющимся, словно оно всегда было, и должно быть, и останется навсегда. И ни разу не было это ощущение так сильно, как во время обратного полета. Каждый понимал, сколько другому нужно покоя, насколько другой будет рад почувствовать, что ты рядом, какие мимолетные знаки внимания будут ему приятны. О фильме, который показывали в полете, они спорили, потому что было удовольствием совершать ритуал спора на взрывобезопасном материале. Когда после прилета в Нью-Йорк он вечером остался у нее, они были слишком утомлены, чтобы еще заниматься любовью. Но, засыпая, она взяла в руку его пенис, который в ее руке отвердел и снова обмяк, и Анди почувствовал, что он дома.
Стояло лето. В Чайна-тауне и Маленькой Италии, в Виллидже, на Таймс-сквер и Линкольн-сквер – вообще на Манхэттене – людей было больше, чем обычно. В районе Колумбийского университета, где жили Сара и Анди, народу было поменьше. Туристы сюда забредали редко, а студенты и профессора из города уехали. Днем было жарко; после нескольких шагов по улице одежда прилипала к телу. Вечером и ночью становилось чуть прохладнее. Но теплый и влажный воздух не был той легкой средой, которую не ощущаешь; он был густым, тяжелым и оказывал телу мягкое, но ощутимое сопротивление. Анди не понимал, как могут эти ньюйоркцы уезжать, лишая себя таких вечеров и ночей. Он не выносил зудения и шуршания учрежденческих кондиционеров и поэтому работал в парке на скамейке. Работал до позднего вечера, прикрепляя к книге или блокноту аккумуляторный фонарик. И потом шел к Саре, воодушевленный своей любовью к ней, работой, воздухом и отблесками огней на асфальте. Воздух, оказывавший сопротивление, рождал ощущение легкости: относительно этого воздуха тело теряло тяжесть. Анди казалось, что он затяжными, не требующими усилий шагами плывет над Млечным Путем.
Он был бы рад, если бы они с Сарой без долгих обсуждений пошли вечером погулять, или посидели за одним из уличных столиков, стоявших перед ресторанами на Бродвее, или посмотрели фильм в кино или на видео. Но Саре, которая и вообще была разговорчивее его, после одиночества у компьютера особенно хотелось поговорить. Она хотела услышать, что он прочитал и написал, и рассказать, как продвигается работа над компьютерной игрой. Пока она сидела за программированием, ей в голову приходили тысячи вещей, о которых она хотела поговорить с ним. А он, когда концентрировался на работе, не мог параллельно или в промежутках думать еще о чем-то, и вечером ему не о чем было говорить, кроме как о работе. Но о ней говорить он не хотел, потому что не хотел рисковать повторением ссоры, к которой однажды привел такой разговор.
Его работа была посвящена представлениям о праве и порядке, развиваемым