– Угу. Интересный взгляд. А что комичного?
– Боже мой, Сара! Четыре дырки сразу – по-моему, это забавно.
– А если кто-то так мало зарабатывает, что не может себе позволить быть разборчивым в одежде, тогда дырки тоже забавны?
– Заштопать дырки – не разорительно. И премудрость не велика, даже я мои дырки штопаю.
– Ты это делаешь во имя порядка. – (Он пожал плечами.) – Да-да, поэтому. Тина сказала бы, что это в тебе сидит наци.
Он на мгновение потерял дар речи.
– Извини, но я больше не могу этого слышать. Наци во мне, немец во мне – я больше не могу этого слышать!
Она с удивлением уставилась на него:
– Да в чем дело? С чего такая яростная реакция? Я знаю, что ты не наци, и я ничего не имею против тебя из-за того, что ты немец. И пусть Тина…
– Да не только Тина твоя ищет и находит во мне нациста, и другие твои друзья – тоже. И что это должно означать, что ты ничего не имеешь против меня из-за того, что я немец? Что именно можно против меня иметь, чего ты великодушно против меня не имеешь?
Она покачала головой:
– Да ничего нельзя против тебя иметь. И я не имею, и мои друзья тоже не имеют. Ты знаешь, что они тебя любят, и Тина хочет с Этаном и с нами поехать летом на море – не думаешь же ты, что она бы этого хотела, если бы считала тебя нацистом. Да, людям, которые тебя встречают, небезразлично, что ты немец, и они спрашивают себя, насколько ты немец, что именно в тебе немецкого и плохо ли это, – но это же для тебя не новость.
– А тебе это небезразлично?
Она посмотрела на него удивленно и нежно:
– Послушай, дорогой мой, ты знаешь, сколько радости принесли мне книги и музыка, которые ты любишь, и как счастлива была я нашей с тобой поездкой в Германию. Я люблю тебя вместе со всем тем прекрасным, что ты принес в мою жизнь, в том числе и с тем, что в этом было немецкого. Ты уже забыл? Я на третий день была влюблена в тебя по уши, несмотря на то что ты немец.
– Ты не понимаешь, что́ меня задевает?
Теперь она смотрела на него нежно и озабоченно. Потом медленно покачала головой: нет.
– А что бы ты почувствовала, если бы я сказал, что люблю тебя, несмотря на то что ты еврейка? Что мои друзья ищут в тебе еврейское? Что они в принципе не одобряют моей связи с еврейкой, хотя тебя они любят? Не сочла бы ты это антисемитским бредом? И почему так трудно понять, что антинемецкие предубеждения я считаю таким же бредом, и когда от женщины, которую я люблю, и от ее друзей…
– Как ты можешь, – она дрожала от возмущения, – сравнивать эти вещи? Антисемитизм – евреи никого не трогали. А немцы убили шесть миллионов евреев. И ты еще спрашиваешь, безразлично ли это человеку, когда он имеет дело с одним из вас, – ты что, такой наивный? Или такой бесчувственный и самовлюбленный? Ты скоро год живешь в Нью-Йорке, и ты хочешь мне сказать, что не знаешь, что холокост не отпускает людей?
– Какое отношение я имею…
– Какое отношение ты имеешь к холокосту? Ты – немец, вот какое отношение ты имеешь к холокосту. И это людям небезразлично, даже если они слишком вежливы, чтобы тебе это показать. Да, слишком вежливы, а кроме того, они думают, что им не надо тебе это показывать, потому что ты и сам это знаешь. Но это не значит, что они не дают тебе ни одного шанса.
Он провел рукой по покрывалу кушетки, на краях которой они сидели напротив друг друга; она сидела в позе портного, всем телом развернутая к нему, у него ноги были на полу, и только голова и плечи повернуты к ней. Он разглаживал складки, собирал новые – волнами, звездами – и снова разглаживал. Подняв взгляд от кушетки, он коротко посмотрел ей в глаза, потом на ее руки, сложенные между коленей.
– Не знаю, как я справлюсь с тем, что я нравлюсь и что меня любят «несмотря на то, что я немец». Мое сравнение с антисемитизмом тебя возмутило. Я слишком устал, чтобы придумывать что-то другое, – или слишком ошеломлен; ты, может быть, этого не поймешь, но я ошеломлен тем, что меня принимают не таким, какой я есть, а как некую абстракцию, некий конструкт, порожденный предубеждением. Мне дают шанс оправдаться, но предлагают представить оправдывающие доказательства. – Он помолчал. – Нет, я с этим не справлюсь.
Она печально смотрела на него:
– Когда мы встречаем кого-то – как можем мы забыть то, что знаем о его мире и людях, с которыми он связан происхождением и с которыми живет? Раньше я думала, что разговоры о типичных американцах, или итальянцах, или ирландцах – это шовинизм. Но это типичное на самом деле существует, и у большинства из нас это сидит внутри. – Она накрыла ладонью его пальцы, все еще собиравшие и разглаживавшие складки на покрывале кушетки. – Ты ошеломлен? Пойми же, что мои друзья и родные тоже ошеломлены тем, что сделали немцы, и спрашивают себя, что в этом типично немецкого и что из этого сидит в том или ином немце – и в тебе. Но этим они не выносят тебе приговор.
– Да нет, Тина выносит, да и другие тоже. Ваше предубеждение – такое же, как все прочие предубеждения, в нем немножко реальности и немножко страха, и оно делает жизнь немножко проще, как все те ящички и полочки, по которым раскладывают других. И вы ведь всегда найдете во мне то, что укрепит ваше предубеждение, иной раз в том, что я думаю, другой раз – в том, как я одеваюсь, а теперь вот в том, что я смеялся над твоими дырками.
Она встала, подошла к нему, опустилась перед ним на колени и уткнулась в его колени головой.
– Я постараюсь смотреть на тебя не столько в свете моей культуры, в котором твои высказывания иногда… – она искала слово, от которого ссора не разгорится вновь, – вызывают смущение, сколько в свете твоей. И я хочу лучше узнать твой свет.
– Ты прелесть. – Он наклонился вперед, уткнулся головой в