Ему не хотелось говорить о своей тоске неисполненного, о том, что он не понимает, что значит эта тоска, откуда она приходит и почему она растет с течением его лет. Она пряталась и за его нежеланием перемен; он чувствовал, что с каждой переменой бремя неисполненного становится тяжелее. Но почему? Потому ли, что перемены отнимают время, а оно течет и утекает все быстрее? Но почему оно течет быстрее? Или проживаемое в действительности время относительно и зависит от того, сколько его еще осталось? Ускоряется ли время с возрастом потому, что сокращается оставшееся время жизни, – так же, как вторая половина отпуска с приближением его конца пролетает быстрее, чем первая? Или все дело в целях? Потому ли в юные годы твое время так ползет, что ты не можешь дождаться, когда уже наконец добьешься успеха, почувствуешь уважение, разбогатеешь, – и не потому ли оно так летит в поздние годы, что больше уже нечего ждать? Или с возрастом дни уходят быстрее, потому что уже известны все маршруты дня – как всякая дорога пробегает тем быстрее, чем чаще по ней проходишь? Но тогда именно перемен он и должен был бы желать. Или время жизни уже слишком сжалось, чтобы терять его на всякие перемены? Но уж не так он еще стар!
Она не замечала, что за его возражениями стоит нежелание вообще что-то менять. Но когда он стал особенно упорно настаивать на каком-то особенно нелепом возражении, она, раздраженно рассмеявшись, спросила, а чего он, собственно, хочет? Жить так, как эти последние годы?
6
Они взяли напрокат большую машину – кабриолет с кондиционером, проигрывателем компакт-дисков и всякой электронной дребеденью. Они закупили большой запас записей, и тех, какие любили, и других, наудачу. Когда они выехали на мыс, с которого впервые увидели Тихий океан, жена поставила симфонию Шуберта. Он предпочел бы и дальше слушать американскую станцию, передававшую музыку времен его молодости. И он предпочел бы остаться в машине, вместо того чтобы вылезать под дождь и стоять там. Но симфония подходила к дождю, серому небу и серым набегающим волнам, и он чувствовал, что не вправе мешать этой сценической постановке жены. Она отыскала маленькую улочку, ведущую к пляжу. Она позаботилась о том, чтобы в багажнике нашлась голубая полиэтиленовая накидка, которой она окутала его и себя. Они стояли на пляже, вдыхали запах моря, слушали Шуберта, чаек и дробь дождя по накидке и видели на западе, за дождевыми тучами, полоску светлого вечернего неба. Было прохладно, но воздух был влажным и тяжелым.
Через какое-то время ему уже стало невмоготу под полиэтиленом, он постоял в нерешительности на дожде, потом, подойдя по песку к воде, вошел в воду. Вода была холодной, мокрые туфли отяжелели, мокрые брюки прилипли к ногам и животу – ничего от той легкости, которую тело обычно чувствует в воде, и тем не менее ему было легко, он рубил руками воду и нырял в волны. Вечером, когда они уже лежали в постели, жена все еще восторгалась его стихийностью. Он был скорее напуган и смущен.
Они вошли в ритм поездки, проезжая ежедневно около ста миль на юг. Они тратили утреннее время попусту, часто останавливались, посещали национальные парки и виноградники и долгие часы катили вдоль побережья. Вечером останавливались где придется, иногда в убогом мотеле у хайвея, где в больших номерах пахло дезинфекцией и телевизоры были привинчены на уровне головы, иногда в каком-нибудь жилом доме, где предлагали «кровать и завтрак». Вечером они оба рано чувствовали утомление. Во всяком случае, это подтверждалось тем, что они рано ложились – с книжками и бутылкой вина, – и глаза у него быстро слипались, и он выключал свой ночник. Впрочем, когда он как-то проснулся около полуночи, она все еще читала.
Иногда он устраивал так, чтобы ждать ее прихода и смотреть, как она приближается. Он просил высадить его у ресторана и ждал у входа, когда она припаркуется и от парковки перейдет через дорогу к нему. Или бежал вперед к пляжу, поворачивался и смотрел ей навстречу. Это всякий раз было приятно – видеть ее фигуру и ее походку, и в то же время в этом было что-то грустное.
7
В Орегоне побережье и улицы скрыл туман. Утром они надеялись, что погода улучшится к обеду, а вечером переносили надежду на завтра. Но и на следующий день туман снова лежал на улицах, висел в лесах и скрывал фермы. Если бы селения, которые они проезжали, – иногда всего лишь несколько домов – не были обозначены на карте, они бы их не заметили. Иногда они час или два ехали через лес, и им не попадалось ни одного дома, и они не видели ни одной встречной машины и ни одной машины не обгоняли. Один раз они остановились, вышли, и звук работающего мотора, ударяясь о густые деревья по обе стороны дороги, не таял, оставался рядом и в то же время звучал в тумане глухо. Они выключили мотор, и все звуки исчезли – ни хруста в кустах, ни птиц, ни автомобилей, ни моря.
Когда последнее селение осталось далеко позади, а до следующего оставалось тридцать миль, дорожный знак предупредил о приближении бензоколонки. Вот уже и она: большая гравийная площадка, две колонки, фонарь, и за площадкой – размытые очертания дома. Он затормозил, свернул на площадку и остановился у колонки. Они подождали. Когда он вылез из машины, чтобы постучаться в дом, дверь открылась и из дома вышла женщина. Она прошла через площадку, поздоровалась, взяла заправочный пистолет, повернула рычаг раздачи и стала наполнять бак. Она стояла у машины, держа в правой руке пистолет и уперев левую в бок. Она видела, что он не может отвести от нее глаз.
– Пистолет дохлый, приходится стоять с ним. Но стекла я сейчас протру.
– Одинокое здесь место… не скучно?
Она взглянула на него удивленно и недоверчиво. Она была уже немолода, и это была недоверчивость женщины, которая слишком часто увлекалась и слишком часто разочаровывалась.
– Последнее село было двадцать миль назад, а до следующего еще тридцать – не очень-то здесь… Я имею в виду, вы не чувствуете одиночества? Вы живете здесь одна?
Она увидела серьезность, концентрацию и нежность в его взгляде и усмехнулась. Она