— Как бы я хотела, чтобы твой отец вернулся, — шепчу я, не осознавая, что говорю вслух.
И эта мысль удивляет меня саму. Когда я успела так привязаться к Кристарду? К суровому, замкнутому человеку, который редко улыбается и ещё реже говорит о своих чувствах? Может, дело в том, как он смотрел на сына, когда думал, что никто не видит? Или в том, как защищал меня, пусть и по-своему?
Музыка в зале становится громче, веселье набирает обороты. Никто, кроме меня, не замечает, как дверь, служащая выходом на склад, в котором я по глупости спряталась в свой первый день здесь, и с которой можно попасть в конюшни, распахивается.
В проёме появляется фигура, затем ещё одна. Я щурюсь, пытаясь разглядеть вошедших. Сердце пропускает удар, когда я узнаю форму королевской стражи, забрызганную грязью и кровью.
— Помогите! — кричит один из стражников, поддерживая тяжёлое тело. — Лорд Деролон ранен!
Звуки резко умирают. Наступает оглушительная тишина, в которой я слышу только стук своего сердца и тихое дыхание сына. Мир вокруг словно замедляется, когда я бросаюсь к двери, прижимая Кселарона одной рукой, а другой уже подзывая служанок.
И тогда я вижу его лицо, бледное, словно полотно, с запёкшейся кровью на виске. Его глаза закрыты, грудь едва вздымается.
— Кристард, — имя срывается с моих губ беззвучным шёпотом.
В этот момент я, наконец, понимаю то, что, возможно, знала всегда: что бы ни случилось дальше, какой бы ни была моя судьба в этом мире, я не смогу потерять его.
Не сейчас. Не так!
Глава 37
Я прижимаюсь ухом к двери, пытаясь уловить хоть что-то сквозь толстую древесину. Сердце колотится так сильно, что мне кажется, его стук заглушает все остальные звуки. Кристард там, за этой проклятой дверью, и я не знаю, жив ли он вообще.
— Госпожа, отойдите, — говорит стражник, подходящий к комнате с тазом тёплой воды. Его лицо покрыто грязью и кровью, но ни он, ни кто-либо ещё из вернувшихся и раненых бойцов не объясняет, какого чёрта с ними случилось. Даже мне. Особенно мне.
— Я его жена, — мой голос дрожит, но я всё равно пробую воспользоваться положением. — Я должна быть с ним.
— Лекарь работает. Никого нельзя, — отрезает он.
Дверь открывается, впуская его вместе с тазом, но как бы я ни старалась заглянуть внутрь, рассмотреть ничего не успеваю.
Рука непроизвольно сжимается в кулак. Хочется ударить по этой двери, закричать, потребовать... но я знаю, что это бесполезно. Военная дисциплина сильнее любых эмоций.
Кселарон начинает хныкать, словно чувствуя моё отчаяние. Его крошечное личико морщится, а затем он разражается пронзительным плачем, от которого у меня внутри всё сжимается.
— Тише, маленький, тише, — шепчу я, покачивая его на руках. Мои глаза не отрываются от двери, а мысли продолжают метаться между страхом за мужа и необходимостью успокоить сына.
В коридоре пахнет кровью, потом и сыростью. Когда солдаты ворвались в таверну, неся на руках бессознательного Кристарда, то не дали мне даже прикоснуться к нему — сразу понесли наверх.
А теперь я здесь, в коридоре, с младенцем на руках и ужасом, разъедающим внутренности. Не слишком ли много испытаний выпало нам за последние дни?
Кселарон плачет всё громче, его маленькое тельце напрягается, а крошечные кулачки колотят воздух. Обычно он такой спокойный, но сейчас, словно настроившись на мои эмоции, не может успокоиться.
Мне очень не хочется думать, что он так себя ведёт, потому что чувствует что-то плохое. Связанное с его отцом.
— Ну что ты, солнышко моё, — голос срывается. Я прижимаю Кселарона к груди, целую в макушку. — Папа будет в порядке. Должен быть.
Но эти слова кажутся пустыми даже мне самой. Я не видела раны, но видела, какие бледные были лица у солдат, тревогу в их глазах. Они даже не попытались притворяться, что всё в порядке. Значит ли это, что всё действительно плохо?
Из-за двери доносится приглушённый стон, и моё сердце подпрыгивает. Он в сознании? Ему больно? Что они с ним делают?
В груди растекается холодная пустота. Я прислоняюсь к стене, чувствуя, как ноги подкашиваются. Кселарон продолжает плакать, и каждый его всхлип впивается в моё сердце острой иглой.
У меня тоже нет сил, чтобы притвориться, будто всё в порядке.
— Что здесь происходит? — резкий, скрипучий голос заставляет меня вздрогнуть.
Майгара. Только её сейчас не хватало.
Свекровь стоит в конце коридора, её сухощавая фигура кажется ещё более угловатой в неровном свете факелов. Она делает несколько шагов в нашу сторону, и я вижу, как её лицо искажается от ярости.
— Почему ребёнок плачет? Что ты с ним сделала? — она бросает эти слова мне в лицо, словно удары хлыста.
Я чувствую, как внутри поднимается волна гнева. После всего, что случилось, она смеет обвинять меня?
— Кристард ранен, — говорю я, стараясь сохранять спокойствие ради малыша. — Его привезли в таком состоянии. Кселарон чувствует моё беспокойство.
Майгара застывает, и на мгновение в её глазах мелькает что-то похожее на страх. Но это быстро сменяется привычной злобой.
— И ты стоишь здесь, вместо того чтобы заботиться о нём? Мой сын истекает кровью, а ты даже не...
— Меня не пускают! — я не выдерживаю, повышая голос, и Кселарон вздрагивает, заходясь ещё более пронзительным плачем. — Проклятье! Майгара, вы думаете, я бы стояла здесь, если бы могла быть с ним?!
Моё дыхание сбивается, а в глазах слёзы. Я чувствую, как всё накопившееся напряжение последних часов готово выплеснуться наружу.
— Вы всегда ищете способ обвинить меня, — продолжаю я, покачивая сына и пытаясь говорить тише. — Даже сейчас, когда Кристард может...
Не могу закончить фразу. Горло перехватывает от ужаса этой мысли.
Майгара подходит ближе, её лицо — маска холодной ненависти.
— Ты никогда не любила