— В аэропорт?
— В аэропорт.
— Садитесь, отец.
Молчаливый, так же не спеша, сел в салон, наклонился к водителю, словно желая шепнуть ему что-то на ухо, и выстрелил в печень. Неожиданно быстрым, мощным рывком скинул его с сиденья и поменялся с ним местами. Тронулся и уже на тихом ходу позвонил мотоциклисту:
— Езжай к городу. У белых встречных «жигулей» увидишь нас.
Мотоциклист успел выехать из аэропорта еще до того, как была объявлена тревога и машины скорой помощи и пожарной службы устремились к месту авиакатастрофы. Он легко различил знакомую фигуру на обочине. Молчаливый знаком призвал его к себе.
— А где машина? Где памирец? — с ходу принялся за расспросы мотоциклист. Он ждал от памирца похвалы и горел от возбуждения.
— Помоги. Потом говорить будем, — осадил его молчаливый.
Мотоциклист, повинуясь, принялся вытаскивать на обочину незнакомого грузного человека. Пожилой таджик подошел сзади и глубоко полоснул напарника по шее длинным и узким лезвием. Тот обернулся в изумлении, взмахнул руками в попытке сдержать хлынувшую кровь и рухнул на труп водителя. Молчаливый нагнулся, вложил ему в руку пистолет, взял мобильный телефон, а нож оставил водителю. Сам же на мотоцикле лихо погнал в город. Проезжая мимо «тройки», он отметил, что возле нее нет еще ни милиции, ни любопытствующих граждан. Всякое повидали люди за прошедший десяток лет, приучились пропускать глазами лишнее. Вскоре город скрыл молчаливого.
Соколяк, получив известие о крушении самолета, не испытал ни отчаяния, ни боли. Он вообще ничего не ощутил, потому что утратил способность к этому. В нем вмиг выгорела ткань и остался стальной каркас конструкции, по-прежнему способный к совершению действий, но не к жизни. Он вызвал горца, держащего дом под охраной, и сообщил ему известие.
— Пока не подтвердят официально, не говори жене. Как сообщат, так скажешь ей.
— А ты куда? — подозрительно спросил человек.
— Иди. Когда будешь нужен, позову тебя, — нарочито грубо отправил его адъютант. Тот оглядел Соколяка мутным взглядом, в котором трудно было различить покорность и почтение, но ушел. Соколяк спешно набрал номер своего знакомого в местном управлении МВД и сообщил, что дело с самолетом, что бы ни случилось здесь, должно быть раскрыто, а благодарность по результату тот получит щедрую. В зависимости от срочности. «Нужна полная разработка», — указал он. Только сообщает пускай в Москву, на Главпочтамт. До востребования.
Затем он позвонил Миронову. Не стал говорить о смерти генерала.
— Ваш электронный адрес работает? — только и спросил он. — Ждите через час важное письмо.
Соколяк мысленно поблагодарил Миронова за немногословность. Сел за компьютер. Кратко изложил суть. Про почту до востребования. Дал номер одного из деловых счетов в московском банке. На расходы по Рустаму. Задумался. Добавил: «В эти последние минуты, Андрей Андреевич, я жалею, что не имею Родины. Родина там, где тебя понимают. Всегда. Сейчас нечему сказать „прости“. Разве что времени суток под названием „Кандагар“. Поэтому пишу вам. И только вам. Расскажите писателю о моих словах. Человек — не функция, но замысел. Часть замысла. Я — потерянная, лишняя уже часть. Но хоть вы еще можете остаться продолжением нас. Хотя жаль будет и здесь обмануться. Прощайте».
Он отправил письмо, дал несколько повторов. Подождал, не вернутся ли. Экран приветливо светился.
Наконец, Соколяк достал коньяк, наполнил генеральским напитком рюмочку, отрезал лимон, охнул, выпил. Достал именное оружие. Первым выстрелом он лишил жизни компьютер, уничтожил твердый диск. Вторым завершил свои счеты с жизнью, все-таки удавшейся, одним рывком.
Глава третья
Балашов и красота
А бойтесь, единственно, только того,
Кто скажет, я знаю, как надо.
Маша и Игорь в ЗАГСе 30 ноября 2001-го. Москва
Игорь Балашов последним осенним днем сидел с Машей в кафе-подвальчике на Арбате и пил минеральную воду «Боржоми», что подавалась здесь в модной зеленой бутылочке. День походил на вечер, но так же мог сойти и за утро, потому что дождь смыл время в одну плоскую лужу на городском асфальте. Выпавший было короткий снег стаял. Они сходили в кинотеатр «Россия» на ужасный фильм, где люди воевали с мутантами-кровопийцами. Теперь приходилось залечивать раны, убивая остаток дня пивом, креветками и недорогим французским вином. Вид темно-красного напитка в бокале напоминал о зверствах вампиров.
— В человеке при виде крови радуется его зверь. Зверь не спрашивает о смысле, — Маша защищала авторов картины под названием «Кровь–8», — просто в тебе зверь усыплен ядом размышлений о будущем.
— А в тебе?
— Женщины кровожадней. Первым вампиром была женщина.
— Ты не путаешь с комарами?
— Комары предупреждают об атаке звуковым сигналом. Вампиры немы во мраке ночи. Тебе чужда поэтика крови. Ты у меня еще к Веку Смертника не готов!
У Маши было хорошее настроение. Не благодаря, а вопреки… Вопреки сери, вопреки балашовскому «нигилизму», вопреки еще чему-то, в чем она даже не желала себе давать отчет.
— О будущем? Я не вижу его. За счет чего ему быть? — Балашов остался серьезен. Его раздражали не Машины вкусы, а то, что и сам два часа не мог оторваться от «мнимой реальности», заливавшей белое полотно кровью.
— Дурень. Я давно тебе сказала: за счет меня. Зло распространяется само собой, разливается как вязкая кровь. А добро завязывается узелками после приложения усилия.
— Еще минеральной воды? — отвлекла официантка.
— Мне водки, — пробубнил Балашов.
— Сто? Или две по пятьдесят?
Балашов взглянул на девушку. Она была одета в черное, черные волосы туго перетянуты на затылке черной тесьмой.
— Вы чью кровь предпочитаете? — поинтересовался он.
Официантка понимающе поглядела на Машу и удалилась.
— Из чего завязывается жизнь? Вернемся.
— Если вернемся, то не жизнь, а доброе. Потому что остальное — из обычного порочного зачатия. Желанного мной порочного зачатия.
Маша была хороша. Ее форма женственной худобы, отважно прорезающей сумрак осени, убеждала в безразличии Прекрасного к Великому.
— Что ты так смотришь? Боишься, что и я вамп? Умная самка всегда вамп, ей нужна чужая кровь для воспроизводства. Потому что в ней с акта творения уже зарождено сомнение… Доброе, я думаю, это… Может быть, и верно, что красивое… Не от того, что красота добра, а оттого, что красота — это полнота связи. Поэтому свойство красоты — доступность всяческому пониманию. Которую эстеты часто путают с потребой толпе.
— А ты? Ведь ты так красива…
Балашов произнес такие слова