— Тебе надо уехать. Одному. Если ты такой стал, разберись в себе. Разберись, нужна я тебе еще? Я не хочу мучаться без вины. Я не бомблю твой Джелалабад. А то, что правду по-своему вижу — так мы в Германии. Здесь муж и жена — не одна сатана. Тебя никто не обманывал перед приездом сюда.
— Ты права в этом, — в тон ей, передразнивая, ответил Логинов, — вы здесь все правы. Все и всегда. Самоуверенность маленькой правды обернулась огромной ложью. Огромной, сизой, как коровий язык. Всю правду одним махом и слизнули. Теперь правда махонькая стала, как зрачок чекиста. А вокруг — огромная ложь. Зеленая, красная, черная. Плутократия. Скоро тут фашист попрет, как гриб сырым августом. Потому что фашисты обещают правду. Коммунисты — справедливость, а фашисты — простую чистую правду, без буржуазной плутократии. Страшно, что и я уже ловлю себя на том, что простой правды хочу! В том-то и дело, что ты права: я вырождаюсь. Мельчаю вместе с правдой. Завидую Балашову. У него душа еще молодая. Но ведь и я тебе в обузу не просился, Ута. Я тебя предупреждал, когда ты меня сюда звала. Так что это ты езжай, ты думай. Если в таком мне нет нужды — я без обид один останусь.
Так и сказал. Ута уехала на два дня раньше, чем собиралась, в Таллин, а он, раскаиваясь за выбранную форму, но с чувством правоты по сути, съехал с ее квартиры в дешевую гостиницу «Формула». И запил. Дурной, слабый, дешевый немецкий джин, но все же джин. Сухой, злой, почти как трезвый, Логинов достигал работы и такой же злой и прямоходящий покидал ее. Он берег там иссякающие силы, доводя трудозатраты до прожиточного профессионального минимума. А когда оказывался в прибежище, опять брался за джин. Он бы и мобильный телефон отключил, если бы не контрактное обязательство о круглосуточной достижимости.
В таком незавершенном гештальте его и подсек Миронов.
— Что значит технология?! У журналиста одна технология, быть первым! Я тебе даю проверенную сенсацию, а ты мне такую ерунду, — конечно, вспылил Андреич и сразу пожалел об этом. Знал ведь и он, что упрямящегося ишака нельзя вперед тянуть. Он решил зайти тоньше, через Балашова, но тот не подходил к телефону. А Маша огорошила полковника известием о поданном в ЗАГС заявлении и о бегстве жениха.
— Два дня в бегах, — рассмеялась Маша как можно беззаботней, но Андреича сложно было обмануть.
— Приглашаю в «Джон Булл». Срочно. У нас проблемы иного порядка, — выпалил в ответ он, и девушке полегчало. От сердца оттянуло горечь.
Маша и Миронов о Логинове и об отъезде Начало декабря 2001-го. Москва
Маша даже не опоздала. Впрочем, «афганец» вопреки обыкновению, тоже. «Точность — вежливость королей», — похвалил он то ли ее, то ли себя и сразу приступил к делу. Дело уложилось в четыре пива, после чего Маша прямо из паба и при Миронове позвонила сперва Уте, а затем Логинову.
— Мужики сволочи, — сообщила она через две тысячи верст. Логинов не стал возражать.
— Тебя Ута бросила. А меня писатель. Что делать будем?
— У меня комендантский час. Патрули на дорогах. А твой дурень придет. В Москве даже комендантский час не соблюдается.
— Логинов, если я холостая до брошенная останусь, женись на мне. Я тебя буду в меру баловать. Водкой.
— Я водку не пью. Вернется твой чудак. Я завидую ему. Да нет, не из-за тебя, не думай. Мы с тобой одной крови. А он — другой. Он вечно жить собрался, к первичным понятиям хочет.
— Это ты меня уговариваешь? Зря. Лучше себя уговаривай. Ута говорит, ты совсем съехал…
Миронов проклял уже и Машу, и пропавшего Балашова, и его друга Логинова. И телефонные тарифы, и Машину привычку двигаться из Москвы в Питер через Париж. Но смолчал, стиснув зубы, ради главного. Она выполнила поручение «афганца» и попросила Володю все-таки выпустить мироновскую тему первой очередью.
— Прошу как сестра брата. Не Мироновым надо, мне надо, — сказала она, нагло глядя зелеными глазами прямо в глаза Миронова. «Сука девка, — сглотнул слюну полковник, — если Балашов отколется, я тебя по-отечески под крылом пригрею».
— Зачем тебе чужие игры? — в лоб спросил германец.
— Женщин не спрашивают зачем.
— Не кокетничай.
— Хорошо. Ты про Ютова знаешь?
— Знаю.
— Теперь трезвей. Я не хочу, чтобы мой жених и твой последний герой стал следующим. Я знаю, ты непослушник, как и я. Но я прошу тебя. У меня интуиция. Я бы немцев своих попросила, Турищевой к ручке бы приложилась, только теперь не по их зубам. Только ты.
— Только я благотворительностью не занимаюсь. Мне хватит Картье. И за что не отвечаю, то на душу не вешаю. Я подумаю, — проскрипел Логинов.
Миронов не сдержался и обругал Логинова бранным словом. Он ненавидел таких чистюль, таких интеллигентов, думающих, что они — аристократы, и отказывающихся служить просто винтиками в часах, пока не поймут всего механизма.
— Дерьмо ваш Логинов, — повторил он Маше.
— Если и дерьмо, то не меньшее, чем от мраморного дога, собаки патрициев.
— Дерьмо есть дерьмо. А дог — вымирающая порода. Из дома ему не звони. Если объявится твой беглец, молчи. Мне пусть отзвонит, я ему мозги вправлю.
Да, Андреича охватил скоротечный приступ ярости. План спецоперации, им разработанной «во всех деталях», мог рухнуть из-за чистоплюя, возмнившего себя журналистом высокого пошиба. А ведь всего-то Логинову надлежит в эфире рассказать о том, что в Туркмении схватили его коллегу, русского журналиста, а в Москве убили — или едва не убили, борца с террористами и знатока Афганистана — и все из-за следа Назари, который ведет в Туркмению, к некоему пособнику мирового террора по имени Ораз С.!
Но человеческая природа Андрея Андреича была того свойства, что гнев, выплеснувшись наружу, скатывался с ее поверхности, не оставляя накипи. Ярость переродилась в энергию дела. Не успела щека его остыть от прощального поцелуя Маши, как он уже звонил Чары.
Логинов пил всю ночь, и утром, когда ему снова позвонил туркмен Чары и принялся распиливать его похмельную голову на два полушария