Приблизительно в это время генерал Дустум получил послание, отправленное Мироновым. Предложение, полученное через его турецкий офис от солидного человека из Ташкента, носило вполне приемлемый взаимовыгодный характер. Деньги от какого-то пакистанского «кошелька» за тело кавказского журналиста он уже получил, так почему бы не получить еще немного за рассказ об этом теле и о самом «кошельке»? Да и смерть генерала Ютова побуждала поскорее избавиться от чужой тайны, перекинуть ее, как горячую печеную картофелину, в чужие руки. Дустум был человек занятой, решения он принимал быстро. А мелочами не пренебрегал. Оттого и жил в сравнительных величинах уже долго. По крайней мере, дольше Бабрака, Наджиба, Масуда. На электронный адрес, указанный заказчиком, было выслано короткое послание с согласием и номером счета в одном из турецких банков.
Рустам в Ашхабаде 3–5 декабря 2001-го. Ашхабад
Одноглазый Джудда не нашел более надежного места для Рустама, чем изолятор временного содержания КНБ в Ашхабаде. Под присмотром полковника Сарыева тот был в самых лучших руках. Старик-афганец даже не опасался того, что ингуш начнет делиться с сокамерниками и со служителями зиндана тайной. Сокамерников у него не было, он, так сказать, жил в льготных условиях, ради него уплотнили и без того сверх предела заполненные следственные клетухи. А служители — чего только не слышат здесь служители, каких только сказок Шахразады. Чего желают следователи, то и сказывают узники ашхабадского ИВС–17. Поскольку централизованного питания в ИВС предусмотрено не было, еду за небольшую мзду в пользу охранников-офицеров Рустаму носил его пожилой родственник. Приказа морить этого спецпленника голодом не поступало, трогать его не следовало, так что полупленник по странно мягкому в этих стенах делу о нарушении паспортного режима обосновался под боком у Джудды, и «родственник» — посланник старика уже по прошествии пары дней рассказал Одноглазому о петлистом пути кавказца до Кундуза. Этот рассказ полностью убедил Джудду, что он не ошибся, платя Дустуму, и что не зря был изъят из оборота жизни генерал Ютов.
От Рустама Джудда узнал о существовании некоего московского «полковника», некоего «журналиста», «писателя» — пустые поля на доске занимали живые фигуры, и старик начал улавливать контуры позиции противника. Наконец-то. Оставалось понять, кто таков все же Павел Кеглер, о котором не знал ни Ингуш, ни, судя по всему, московский полковник. Это смущало Джудду. И он попросил Сарыева о простом: Пашу Кеглера следовало привезти из Мары в Ашхабад на очную ставку…
Паша Кеглер слыл в марыйском СИЗО доходягой. Родственников у него не было, а потому голод день за днем подтачивал его организм. Зато его не били. «Тронь — развалится», — говорили охранники и даже по-своему опекали его, проявляли заботу, чтобы местные уголовники не сильно наседали на подследственного, нужного начальству все-таки больше живым, чем мертвым.
Паша не сразу понял, что с ним происходит, когда ему объявили о переводе в Ашхабад.
— На повышение идешь, доходяга. Веди себя скромно, тогда выживешь. На перегоне не сморись! — по-доброму проводил его капитан службы охраны. Он не знал, что Кеглера повезут в отдельной машине по указанию самого Сарыева.
Паша расстроился. Он пообвыкся здесь, и каждый день, казалось, приближал его к некоему окончанию. Либо заключения, либо жизни, либо вообще всего — эти дефиниции вычленять стало уже практически непосильной задачей. Какая разница? Переезд означал новое начало, востребование новых сил, а сил оставалось только на еду. Которой не было. Значит, на мечту о еде. О хлебе. О картофеле. С селедочкой. Селедочкой… Еда занимала все его мысли.
С отправлением Паши Кеглера в Ашхабад вышла заминка. Начальник конвоя, сам родом из Марыйского вилайета, решил использовать оказию для посещения родственников, и Паша ждал в приемнике, смиренно сложив руки ладонями крестиком на коленях.
— Что, доходяга, не бежишь? — спросил его второй конвоир, чертами лица больше похожий на монгола, чем на туркмена.
— Не бегу! — машинально ответил Паша. — Нет сил человеческих. Потом спохватился и добавил:
— Я не недовольный, товарищ начальник!
— Вижу, — отмахнулся конвоир. Он ругал в душе старшего напарника, умотавшего к родным. Сам, небось, пьет чай или еще что, а ты сиди здесь, парься после такой дороги.
— Слушай, земляк… А, земляк! Погляди за этим духом. Три минуты погляди. Перекурю хоть на воздушке, — взмолился «монгол», обращаясь к дежурному.
— Ну да. А если сбежит? Мне отвечать за него?
— Куда сбежит? Ты его покорми, попои, потом, может, и сбежит. Ты погляди, земляк. Две минуты погляди.
— Я тебе не земляк. Я отсюда, а ты, может, от самого шайтана. Ладно, кури. Твоя голова, твои неприятности. Подпиши, что забрал, а там пусть сидит.
«Монгол» снова махнул рукой и расписался в журнале. По-хорошему, подпись должен был ставить начальник, но кого волновал доходяга?
Дежурный взял для порядка документы «монгола», записал фамилию, спросил даже управление, отдел и имя начальника и уже после этого отпустил курильщика на волю.
— Три минуты! — строго провел он границу.
«Да сдохни ты. Все вы тут такие в Мары. Обкурились и важничать», — про себя обругал дотошного дежурного «монгол» и вышел.
В этот же день дальняя родственница Чары и родная тетка дежурного, перейдя туркмено-узбекскую границу в известном месте, по телефону рассказала четвертому сыну Ходжи Насреддина о переводе Паши Кеглера в Ашхабад, под самое крыло полковника Сарыева. «Долго твой русский не протянет», — сообщил он.
— Он такой же мой, как и твой. Не сват, не брат, — успокоил ее Чары.
Раджепов в поисках Рустама 5–7 декабря 2001-го. Ашхабад
Очная ставка ингуша и Кеглера ничего не дала Одноглазому Джудде. Она была организована в изоляторе КНБ полковником Сарыевым и длилась всего несколько минут. Рустам узнал русского, вспомнив по фотографии в газете. Кеглер лишь тупо глядел в новое лицо, как пьяница на луну. Затем Джудда допросил каждого поодиночке. Кеглера после этого он отбросил, как бесполезную шелуху, пригодную лишь к тому, чтобы до окончания жизни гнить в марыйском ИТУ. Зато Рустам оказался собеседником необычайно полезным. Допрос Джудда вел один, полковник отослал подчиненных, лично проследил, чтобы была отведена прослушка, и сам был отпущен «на перекур». Поэтому разговор катился