— А кто такой этот «себя»? Твой «здоровый ух» — кто это? Я и сам искал его, искал, да, наверное, девки умыкнули. Или где-то в углу завалялся… В этой квартире должно жить большой семьей, чтобы няня ухаживала, чтобы гувернант приходил. Или коммуналкой сталинской, чтобы тетя Зина сковородником за растяпистость. А меня здесь оставили одного, вот он и потерялся… Талант мой! И ты, Балашов, о войнах и мирах пишешь, а таланта у тебя хватит такие глыбы ворочить? Не тонка кишка? Ты собственного террориста готов без страха принять? Или как его… Талиба!
Игорь промолчал.
— Знаешь… Черт… Я ведь тоже смертник. У меня, как на простор выкатило, талантом этим гребаным на свободу пера, так в душе надломилось… Здоровый ух надломился, и теперь ирония одна. Кашляющий остаток. Ирония — самый надежный способ умерщвления души. Мышьяк. Я смертник, точно. А я тебе говорил, наша свобода тут ни при чем. Это все талант без веры.
Тут-то Балашов и сформулировал с необычной для него резкостью то, чем, вернувшись в свет, Боба Кречинский повергал в долгую преторианскую задумчивость товарищей по цеху и, по его собственным словам, вызывал ускоренный оргазм у будущих филологинь и литературных критикесс.
— Боба, талант — это особый глаз для видения себя в непрерывном времени. Ты, записанный на праязыке, который поймут и Мент, и Женщина. Главное слово, которым ты сам выражен. Одно и только твое единственное.
— Это как имена у индейцев, в детстве? Орел, парящий в свете солнца?
Балашов задумался и странно вгляделся в кокаинистые зрачки Кречинского.
— Да, что-то вроде того. Только индейцам надо было выживать в прериях среди опасных зверей, а нам, племени талантов, в лесу опасных идей. Поэтому мой герой пусть так зовется: Всадник, отставший от Века Смертника…
— Век Смертника… Что это такое? — Кречинский присел на табурет. Лицо его, несмотря на зеленые тени под глазами, приобрело светлое выражение детской заинтересованности.
— А то, что наступило на нас, — это и есть. Новый человек ломится в нашу дверь. Он не евроид, не азиат, не варвар, не гунн. Он — Смертник. Он бежит от нас и догоняет нас со спины.
— Почему он бежит от нас? Что ему нужно? Почему он хочет смерти?
— Не знаю пока. Наверное, потому, что мы с тобой такие, какие мы. Потому что у нас — Черный Орал. Вместо нас тоже, возможно, какой-то новый человек должен появиться, чтобы со Смертником договориться.
— Какой?
— Бог знает. Может, полуробот… Рой полуроботов. Чтобы смерти не боялся… Еще есть вариант роя святых, но это ведь иллюзия, верно?
— Ты об этом пишешь?
— Я об этом думаю. Вернее, меня к этому сносит. Я как в сильной реке по колени. И не верю, что меня случайно столкнуло — как ты их назвал — с оракулами.
— Так ты избранник? Не похож. Логинов твой похож, а ты нет. Ты не напишешь.
— Почему?
— Нельзя быть избранником и Женщины, и Музы. Одно из трех… А потом… Здесь же уже не пишут. Потому что читать некому. Не успев поверить, изверились. Вот моя «Осень педераста» ух как пошла! Скоро на китайский переведут. А у тебя, только не обижайся, еще как у здоровой собаки, нос мокрый. Твой герой написал бы, а тебе «ух» не хватит.
Балашов поднялся с нагретого паркетного пола и пошел искать часы. Кричевский просил не уходить, плакал, что, покинь его Балашов, как вернутся вампирки сло́ва, настаивал на стременных и забугорных. Но Игорь ушел. Он решительно торопился отсюда. Все правильно, здесь не написать. Может быть, верно и другое, но он дерзнет. Потому что талант — это не вспышка догадки, а долгая готовность к риску. И хорошо. И рискнем. Выходя от Бобы, он отвернулся от зеркала. Он отправился не к Маше, не к себе. Он направился к Гале.
Балашов у Гали 7–8 декабря 2001-го
К той, из-за которой все ЭТО началось. К той, с которой не сложилось таинства любви. Из-за избытка сухой честности? Он сказал себе, что решение должен найти тут. Либо в прошлое, либо… Либо в будущее? А что еще есть? В вечное?
Галю он застал не дома, а в мастерской, в Измайлово. Ее лицо мало изменилось. Волосы так же утянуты в пучок, только лоб, как показалось Игорю, прочертили тонким резцом две морщины.
— Приве-ет, — растягивая окончание, встретила его Галя.
— Трезвый? — принюхалась она. — Трезвый. Значит, будешь пить. Я так понимаю, тебе не полотенце, а платок требуется? Утешу. Заходи. У меня тепло. Ты здесь все знаешь. Кроме вот этого мужчины.
— Что за тип? Ты же не любила бородатых?
— Не делай вид, что ревнуешь. Впрочем, все равно… А бородатый — это Бернард Шоу. Я теперь в него влюблена. Это коротко обо мне. А вот еще для завершения биографии: мне позавчера 38 исполнилось. Садись теперь, ты же не из-за меня пришел.
— Я за шампанским спущусь. Нет, за вином. Выпьем вдвоем. Если не за общее, то хоть вместе.
— Сиди. У меня осталось. И вино, и шампанское. Гостей собралось не много.
— А были?
— А были.
— Тогда и водка есть? А то мне сегодня целый день не наливают.
— А есть. Мой гость теперь такой пошел, что до конца не допивает.
— Печень берегут? Или иностранцы?
— Возраст… Свитер снимай. Да, и майку. Вот, хоть халат мой надень. Мужского нет. У меня после тебя пусто, Игорь.
— А я тут женюсь, — как-то буднично, легко вышли из Балашова слова.
— Сегодня решился? Или сегодня вспомнил?
— Почему? То есть откуда ты…
Галя подошла к нему, обошла со спины и положила ладони на лоб и затылок.
— Одинокие женщины становятся проницательны. А я еще и знаю тебя. Ты ведь арбуз. Сверху можешь казаться жестким, а в нутре розовый. Не рано тебе под венец?
— Просто проницательные одиноки, Галя.
— Только женщины? Раньше и ты бывал проницателен. Или ты влюблен? Да, ты влюблен. Влюбленные не проницательны. К их счастью. Бог мудрее, чем мы себе представляем, когда ропщем на деяния его.
— Опять права. Опять. И опять меня это раздражает.
— Вот видишь… Все правильно. Будущего у нас все равно не было, а так хоть прошлое сохранили. Ты мне рассказывай о своей, не бойся. Я уже поняла про нас с тобой, и боль