Балашов вскочил и порывисто обнял Галину. Она не отстранилась.
— Что? Хочешь сообщить мне, что истинная близость возможна только на выгоревшей траве любви? Так я это уже знаю. Иди сюда. Только обещай, что не будешь совестью изъедаться. Твоим подростковым органом. Ты ничем не предаешь. Ни ее, ни себя. Надеюсь, и меня. Ну, какая она у тебя?
— Она хочет увезти меня.
— И что? Дальше, чем ты есть, тебя не увезти. Хуже, если она поманила верой в твой талант!
— Она считает, что я способен распознать красоту. Красоту грядущего века.
Галя погладила его по волосам. Игорь уже снимал с нее ковбойку и одновременно освобождался от халата. В его движениях не было поспешности. Ему открылся смысл того, что сказала Галина. Он мог не бояться обидеть ее словами о Маше во время близости их тел, и это освобождало грудь и душу. О Родине он говорить с Галей не стал. Знал, что родина, разлука — эти слова значат для нее меньше, чем мазок аквамарина на рубашке Бернарда Шоу. «Талант — вот родина», — и раньше резала она такие эмоции острым ножом слова. Поэтому они все уедут, а она останется здесь. С этим небом. И говорить о своем таланте, о предназначении тем более не стал — оказалось, доказательство собственной значимости уже было ему выдано Машей. И доказательство достаточное — взамен родине как раз. Он хотел Галю, но не любил Галю, и Галя не любила его, и боль то разгоралась, то затухала углем в спине, но то была не совесть, нет. То отмирал прошлый, маленький, подростковый Балашов. И ему было чисто и хорошо. Счастье — это отсутствие необходимости выбора между ответственностью и предчувствием любви. Если это счастье с женщиной.
Ночью Балашову снилась осень. Осень пахла маслом. Осень желтыми, красными, зелеными, голубыми мазками ложилась на холст. Холст был гибок, как густая паутина. Паутина исчезала под слоем листьев, но ее нити не цветом, а остовом теней прочерчивали голое будущее леса. А один лист все не опускался на ковер и улетал, избегал его взгляда.
На рассвете он проснулся, и женщина сказала слова о том, что раньше, при ней, он спал беспокойней. Так что ему предстоит путь далек. Сон душе послушен. Это был миг, когда он возжелал, чтобы она призвала вернуться, остановить мгновенье. Но уста ее остались сомкнуты. И он странно легко ушел, так легко, как ящерка отбрасывает хвостик, зажатый хищным зверем. Зверем прошлого. Ушел и сказал одно только: «Спасибо тебе. Теперь я готов…» И она поцеловала его в губы, неспешно и легко, и когда он унес на плечах запахи ее осени и масла, она выдохнула громко: «Теперь мой. Вот теперь ты мой. Навсегда». И заплакала бесшумно и горько.
* * *
Покинув мастерскую Гали, Балашов приземлился в ее дворе, на скамейке, знакомой по прошлым зимам и веснам. Ничто, ничто не изменилось тут, это и подчеркивало самое большое, неотвратимое изменение, которое здесь случилось.
Последний оплот его Москвы, этот дворик, уплыл в прошлое, уменьшился, и непокоренный, и непреданный. Просто время его не прошло, а осталось. Осталось.
Балашов присмотрелся к милым сердцу наскальным надписям и зазубринам, но воспоминания шептали ему: «Уходи. Ты уже сам чужой, ты будущий».
Балашов заставил себя подумать о том, что произошло в мастерской меж ним и Машей. Вместо того чтобы рухнуть под молотом измены, его отношение к Маше укрепилось, кинуло якорь словом «любовь».
Или это отношение к себе окрепло вместе с тем, как прежнее вот так рассталось с ним, искупив прежнюю любовь сполна и отпустив с миром? А любовь к Маше тогда получается проекцией отношения к себе, вера в будущего себя. Или — Балашова пронзила догадка — спасение от полного одиночества. Спасение, которое теперь сулит ему новый его век-зверь, который поджидает за стенами Галиного московского двора.
Как все просто и сложно одновременно… Сложно, если мерять шаги метром абстрактной морали… Не прелюбодействуй! Просто, если масштаб и кривизну происходящего вымерять колесиком курвиметра по линии на своей собственной ладони. Ох, опасно хоть на день отказаться от абстрактной морали, ох недалеко до убийственного «или право имею…». Только не опасней ли ради Гали остаться без Гали, ради Маши без Маши — оставить их без себя? Что есть то знание, которое сейчас вселяет уверенность, что измена Маше — не предательство, а путь очищения, если не чистоты? Как это знание не перепутать с шепотом собственного Эго? Или либидо? Ведь, чтобы не перепутать, и нужна уже чистота «внутри нас» — и образуется логически порочный круг, но только ничуть не слабеет убежденность в чистоте совершенной измены от признания логической уязвимости. Такая убежденность, что Маше он готов в этом признаться. Если примет, если поймет, то так тому и быть. Если нет — то все равно нет пути назад, и тогда одиночество.
Но все-таки не трусость ли — отбросить логику, прикрыть себя щитом интуиции?
Не слабость ли — приписать последней ночи любви с Галей очищающий фермент, вместо того, чтобы признать в этом акт потакания мужской слабости?
Отчего для обретения завершенности прошлого нужна была близость тел, отчего не хватило прощания поцелуем в щеку, отчего незавершенным стал бы мужественный отказ от остального? Чем чище твой выбор?
Балашов прочертил на земле носком ботинка знак равенства. Слева и справа остались пустоты.
А если воспользоваться аналогией? А если услышать подсказку и воспользоваться ей? Смертник ведь тоже перешагивает границу морали, в которой он существует. Ради своего очищения, ради того, чтобы его послание услышал глухой. Оглохший. Смертник ведь тоже убежден, что «право имеет», и его право стать над правом определено чем-то более важным, высшим, оправдывающим, чем само это право.
Почему преодоление морали грехом, как жесткой губкой — очищение? Почему ты убежден, что поцелуй в щеку или в лоб не подготовил бы тебя к более чистому, к более ясному, к более цельному будущему? Потому что грехом измены окончательнее, чем поцелуем в щеку, и за счет того чище? Или оттого, что по плоскости, по досточке морали идти куда проще, чем по лесочке ее приграничья? А значит, личная истина, добытая в канатоходстве, тем точнее, чем более велика опасность спутать ее с потаканием низости и низвергнуться в аморальность. Чистота личная может быть обнаружена только за самой высшей граничной точкой личной морали. А коллективная? За высшей из точек пересечения границ разных моралей? Конфликтующих моралей? Только где критерий, чтобы отличить одно от