Частный случай — от Смертника к лирическому герою, к Игорю Балашову. Что очистилось бы меньше, если бы этот Игорь Балашов поцеловал в лоб женщину, с которой у него не сложился совместный мост в жизнь, в семейный роман? Вот шел бы сейчас господин Балашов, выбритый собственной верностью, и нес бы в себе… Что? Сознание правоты, чистоты… Но и сожаление все же, что Галя оставлена в прошлом вот так, с холодом испарившегося поцелуя на натянутой коже лба. Незавершенный гештальт! К черту гештальт, к черту психотерапии, слава точному критерию, который позволяет скальпелем отделить мышцу банальной верности от пленки пограничной верности, в которой весь экстракт ее необязательной, добровольной, неживотной сути и есть. Потому что сейчас, что ни говори, Игорь Балашов не связан с Галей похотью, не связан более телом! Теперь он сам в себе, вызревшее в колосе зерно. И не оттого, что с Галей стало плохо, нет! Напротив, оттого, что хорошо. Это высшая, индивидуальная чистота в грехе. В грехе, освобождающем зерно от шелухи колоса.
Что скажет Маше лирический герой? Я изменил тебе, любимая, но я сохранил себя для тебя? А если она скажет герою такие слова? Способен он будет их принять, ее принять? А вдруг она очищает себя в эти минуты с Бобой Кречинским?
Балашов испытал жгучую боль, когда такая мысль подцепила зуб ревности. Но с удивлением обнаружил, что готов изжить эту боль не на одном лишь симуляторе-мозге, но даже наяву. А это наблюдение за собой показалось ему доказательством верности избранного пути к чистоте будущего. Мораль временна, ее бастионы устаревают в сравнении с катапультами времени, и обороняющиеся уходят под защиту новых цитаделей. Тропа, найденная (или так и не найденная), но только тобой, пролегает вне укрепленных стен, она грозит и славой Фермопил, но и изменой, и бесславной гибелью, но… Это путь к завершенному гештальту. Тьфу на Кречинского!
Балашов покинул двор и направился домой, стараясь не думать о том, ждет ли его там Маша или уже вообще не ждет.
Суть вампира в том, что он совершает самый тяжкий грех с точки зрения морали — чужую кровь, чужую жизнь, чужую суть он вытягивает из формы, ей предназначенной, и подселяет в свое тело. А ведь только так и продолжается жизнь в ее существенных фракталах!
Нападение на Балашова 8 декабря 2001-го. Москва
Пока Володя Логинов вынашивал уже новую мысль о спасении на земле; пока двинулся бесшумной змеей в опасный путь за мироновской жизнью Одноглазый Джудда; пока вычерчивал на податливой, хоть и не глубокой пыли сложные фигуры школьной геометрии полковник Курой, ожидая от Горца известий о следе убийц Льва Панджшера, пока Мухаммед-Профессор с тревогой вглядывался в небо, не находя в себе последней решимости для осуществления того дела, ради которого оказался в Кельне; пока организм Васи Кошкина шажок за шажком отступал, пятился от смерти; пока Москва стебалась над бедой Нью-Йорка, обрастая анекдотами об Усаме и его друге Буше как ком снегом; пока в Германии еще запрещали в школах критиковать Большого Брата и с завистливой опаской поглядывали на дерзких французов; пока сам Назари, уйдя с условной линии фронта в горы, обдумывал, что же, собственно, произошло под флагом его имени и, будучи не философом, а человеком практическим, готовился к выживанию в порядком позабытых уже условиях; пока Америка наскоро училась конкретике народной ненависти, особой ненависти, которая все же не «выкачивает» ее из люльки младенческого общего счастья; пока отставной сотрудник ЦРУ играл на языке сладостью солода и предательства; пока президент азиатской республики испытывал приступы страха, получая сообщения о неудачах армии его недавних союзников-талибов; пока Паша Кеглер… ай, что там уже доходяга Кеглер… — пока Маша ждала разрешения своей маленькой женской судьбы, — в это время писатель Игорь Балашов возвращался домой. По пути через Кречинского, через перевал имени Гали, через самого себя. Он пришел к выводу, что отсутствовал всего неделю. Хотя эта неделя и равнялась всей осени его жизни, это оставалась всего одна неделя. Сердцем завладела пустота, которая походила на легкость. Вот счастье, не связанное с эндорфинами… Игорь направлялся домой. Там его ждало окончательное спасение и разрешение сомнений. Он обрел уверенность в себе — ровную уверенность в том, что он готов к взрослому и созрел до своего таланта. Нет, до предназначения! Сейчас он положит ладонь на мшистый от пыли стол, и ясность духа передастся бумаге…
У подъезда его остановил сосед. Игоря удивило, что в городе еще ходят люди, которые в лицо узнают его после этой осени. Сосед с заботливой миной на челе сообщил, что Балашова разыскивает участковый. Потом напомнил, что писатель не сдал сотню на кодовый замок. Действительно, не сдал, — согласился Игорь и подумал, что многое изменилось в стране за время его отсутствия, если участковому теперь есть дело до кодовых замков. Может быть, стоит еще раз уйти в запой — и справедливость расцветет, и воровать перестанут?
Ключ в замке скрипнул под нажимом, словно упрекнув Балашова в забывчивости руки. Пахнуло сдавленным теплом. Значит, Маша за это время не приезжала. Она всегда открывала форточки. Хорошая привычка. Балашов скинул куртку и ботинки, распахнул балкон, нырнул в кресло под плед и уснул. Ему снилось море. Оно не было ни синим, ни зеленым, ни белым — вообще никаким, так что не понятно, с чего он взял, что это именно оно. Но принадлежность моря Морю оставалась неоспоримой. Море было холодно. Балашов начал тонуть в нем, медленное утопание не было мучительно и несло окончательное прояснение. Но от смерти Игоря отвлек звонок, который пробился сквозь водную соленую толщу длинным проворным сверлом. Игорь выпал из вспоротого сна и пошел к телефону.
— Алле! — сказал он, и тут позвонили уже в дверь.
— Игорь, ты? Ты куда пропал? И зачем вынырнул? — загремел в трубке голос Миронова.
— Сейчас, Андрей Андреич. Дверь открою и объясню, — еще пребывая в дремоте, ответил Игорь.
— Стой, успеешь! — закричал Миронов, но Игорь уже направился к двери. Он думал, что это наверняка Маша, хоть у нее и были ключи.
— Ты? — спросил он.
— Участковый, — ответила дверь.
Балашов открыл. Маленький человек в милицейской форме, но без фуражки сказал «здрасте» и шагнул в коридор. За ним в писательское жилище зашли еще двое в штатском, с одинаковыми лицами. У близнецов даже кожаные плащи были одинаковы, как галоши.
— Свежо у вас. Простудиться не боитесь? —