Зазвонил мобильный. «Хорошо, что не во время службы». Из Москвы пробивался сквозь воскресную уличную тишину Миронов. Поговорив с Андреичем, Володя дождался окончания мессы, коротко объяснился с Утой и уехал в Кельн, на работу. Ута наморщила нос, но возражать не стала и отправилась с родственниками в ресторан через дорогу. Еще в кирхе, бросив взгляд на стоявшего поодаль спутника, она поразилась отчужденному выражению его лица, так что выдумал он причину для отъезда или нет — пусть едет, пока у него опять не началось «это».
* * *
Еще в начале октября в жизни Логинова произошло решительное изменение. Однажды утром ему позвонил шеф русской службы «Радио Европа — Германия» и сказал буквально следующее:
— Логинов, поздравляю вас. Вы становитесь богатым человеком. Но придется работать. Очень большая работа.
Шеф, как уже Володя не раз убеждался, обладал особым умением забывать имена сотрудников.
Из разговора все же стало ясно, что Логинову предлагают вести новую программу — под 11 сентября и благодаря 7 октября шефу удалось во времена самой строгой экономии выбить у бундестага деньги на «азиатов». Теперь в зону особого внимания попадали не только Афганистан, но и бывшие советские среднеазиатские республики. Неотвратимая свобода должна проникнуть в умы «азиатов»…
— Я не знаю, справлюсь ли, — уклончиво ответил на предложение Владимир, а в разговоре с Утой пошутил: мол, щедрость такая оттого, что НАТО готовится к большому походу. На Туркмению и Казахстан. Но она шутки не приняла. Ей очень хотелось, чтобы спутник без ироничного отстранения, без брезгливости, начавшей уже раздражать ее, принялся за новое дело. Серьезно за серьезное.
Он вдруг озлился, уперся и долго спорил с ней и с собой, что не желает дважды входить в одну воду, что он может уже угадать образ истории, змейкой затянувшейся на шее того же Афганистана — истории, которая не понравится немецким шефам и добром не обернется для него самого. Но все же предложение принял. Принял после того, как Ута сказала:
— Это — дело. Здесь, в Германии, от дела не отказываются. Второй раз не предложат. А твоя позиция журналистская — если ты по умному поведешь себя — останется элементом дела.
Логинов подумал, осознал и согласился. По крайней мере, так показалось Уте.
И дело началось. В работе появилась регулярность, а вместе с ней — отношения, неизбежное общение с коллегами. В коллегах он угадывал и снисходительность, и ревность, но в основной доле отстраненность. Там, у них, все давно устоялось. Там работали люди из «Совка». Так сказать, вырвавшиеся. Коллеги были способны, образованны и остроумны. Последнее качество особенно ценилось. Они многое могли. Но хотели малого. Сытое диссидентство в Германии обкатало эти камушки под одну-единственную заботу — слыть европейцами. Володя быстро отметил, что их универсальной ценностью служит свободный рынок. Их питательной средой — черная ненависть к собственному общему прошлому. Их единственным устремлением — полноценный отпуск в экзотическом зарубежье. Новая Гвинея, Кения, Мальдивы. Допускалась и Куба. Тут между ними шло соперничество. Вырвавшиеся стремились быть европейцами больше, чем немцы.
О России, как о покойной теще, либо нехорошо, либо никак. Германию полагалось ругать, изощряясь в колкости, но ругать как свою. Не забывая, кто кого кормит. Политкорректность и лояльность — этих слов не говорили, но помнили. Америку хвалить не обязывали: не хочешь — не хвали. О таджиках и туркменах услышали, казалось, впервые. Покривились: что о них-то? О них и так ясно. Афганцев считали дикарями, но обсуждали это лишь келейно. Не при Логинове.
Логинова поразило, что они все, все свободномыслящие журналисты, не только сочли удар Америки по Афганистану обоснованным, но ждали через пару месяцев полного искоренения талибов. А вместе с ним и окончания логиновского «мандата».
«Ну, ну, — усмехнулся высокий господин в шляпе, — как бы пара месяцев не вытянулась в пару лет». Его юмора не оценили.
Да, Логинов сразу стал чужаком. Но его взялись терпеть. По необходимости, как терпят домашнее животное, заведенное по прихоти супруги. Почему бы нет? Он ведь не покушался на их устои, он был настолько чужд, что оставался безопасен. Да и терпеть его не долго. До окончания антитеррористической операции.
Они выслушивали замыслы новичка про его афганцев и брезгливо морщились, словно боясь попасть «в непонятное», заразиться идущим от него духом странной жизни, которой, по их мнению, на самом деле, нет. Что это за «кодекс пуштуна»? Как можно говорить про честность талибского руководства, когда оно информирует о собственных потерях? Как могут быть варвары и мракобесы честны?
Да, они морщились, но терпели. Тем более кое-кто пустил слух — Логинов пришел не сам по себе, его позвало высокое начальство! Меж собой они прозвали его «азиатом». Опасались. Шептались, что «азиат» прошел «тот Афган» и в Чечне побывал.
С ним здоровались, заводили разговоры, но сразу отводили глаза.
Сам он отношений не обострял. Им было не заметить, что он уже распознал в них врагов. Врагов чего? Мира, который просто обязан быть иным, чем их «дом культуры имени Иисуса Христа».
Но Логинов не желал пока торопить событий. И не сказал Уте, что, согласившись вести передачу, воспринял это как вызов судьбы и как возможность войны с «ними». Войны, в которой ему предстоит усыпить их бдительность, а потом огорошить живым словом такой силы, что оно перевернет не только большой мир, а и их маленький, но — согласно его догадке — в чем-то еще более непоколебимый мир. Непоколебимый в изощренности и даже законченности мещанства! Потому что нет более законченного мещанства, чем мещанство интеллектуальное. Что ж! Он произведет здесь не культурную революцию, а культурный теракт. Он выступит смертником в местной Gotteshauskultur. Вот это будет его новый Тильзит, если не Сталинград! Это будет почище, чем пощечина, которой когда-то он наградил в Джелалабаде советского сержанта, грязно оскорбившего при нем солдата-афганца. Чем-то