Или все же рассказать Балашову? Он напишет повесть. И тогда кристаллик из слов закрепится на соляной ниточке. А он, Володя Логинов, останется ждать, когда утренний мир слушателей «РЕГ» узнает про узел, скрепивший боевиков Назари, афганских наркобаронов, туркменского диктатора, журналиста Кеглера… Узнает про майора Усачева. И так откроется дорога к его, Логинова, Тильзиту. Нет, к его Сталинграду…
* * *
В Москве стояла глубокая ночь, когда Логинов позвонил на балашовскую квартиру.
— Ты на часы смотрел бы! — откликнулась Маша.
— Я на часы посмотрел, — ответил тот. — А ты поскорей выходи за дурня замуж. Так выживешь. Так все выживем. А то я тебя украду…
— Да уж, замуж… Твоему товарищу другие товарищи на днях по морде дали…
— А мне завтра дадут.
Логинов рассказал о передаче.
— Послушаешь?
— Не ерунди. Выгонят и пряника печатного не дадут. Ты погоди, Володенька. Не подставляйся. Лучше я твоих талибов и Баши через моих немецких телевизионщиков прокручу.
Логинов почувствовал, что Маша беспокоится о нем, и это лекарство успокоило колыхания, расходящиеся от сердца. Почему так? Ведь Ута тоже и так же побеспокоилась бы о нем…
— Маш, а что больше всего нужно женщине? Любви? Или со-жительства?
— Логинов, милый, что с тобой? Подушись одеколоном, вашей кельнской водой! Выпей джина, в конце концов. Обрети ясность. А то решу, что ты стал на германщине кухонным, как мой Балашов. Мне одного такого хватит. Брось… Для тебя любовь — это смысл минус счастье. А Ута — как я. По сути. Без счастья — как без воды. Только мы здесь в него не верим, а они у вас не верят вообще. Им руками щупать надо. Так что это ты женись. Брось твою дурную передачу и женись. Борьба за свободу начинается с отказа от желаемого.
— Кто такое сказал?
— Кто-кто… Один из бывших моих. Я у глупых не приживалась как-то.
— У умных тоже, — пробурчал Логинов, — ты Игоря мне разбуди. Ясность без него сегодня не обретается. Я сегодня себя здесь русским понял. А водки не хочу.
Маша растолкала Балашова.
— Ты знаешь, что такое талант писателя? Я понял, — вместо приветствия выстрелил Логинов.
— Талант — это, по-твоему, когда спать по ночам не дают?
— Не «не дают», а «не дает». Я понял: это способ жить не своей жизнью, чтобы собственная душа через жизнь проскользнула без существенного ущерба. Особый такой навык выживать в слове, в рассказе. Как вирус в своей оболочке. Вот теперь я воспользоваться тобой хочу. Под твою броню, Балашов, решил укрыться. Точнее, на твоей броне сегодня вперед, в Тильзит! Очень сегодня захотелось выжить в большом. Послушай, я тебе сюжет дам. Про Володю Логинова. Напиши. Сядь и напиши. Плюнь на Мироновых, на Назари плюнь. Не про то. Не о том война. Ты меня пропиши. Не подведи.
— Я и сам думаю, что не о том, а нащупать не могу. Понимаю, что не о нефти, не о камикадзе, не о власти. О большем.
— Он себя русским увидел, — вклинилась Маша, — как сделал глупость, так в русские. А сам учил нас до отъезда, как по европейскому уму жизнь строить.
— А я тебе скажу, раз ты так. Родину обретаешь не при рождении, а перед смертью. Я смерть знаю. Ты в курсе. А с Германией у меня время жизни не совпало. С Утой по фамилии Гайст. С Gotteshauskultur. Оттого и война. За смысл. Смыслы. Не за правду, не за нефть, а за смыслы, заслоняющие…
Логинов замолчал.
— Что заслоняющие? — спросила Москва.
Логинов положил трубку.
* * *
Ранним утром «РЕГ» передало сообщение, которое уже через несколько десятков минут облетало сперва страницы российских интернет-изданий, а потом, с небольшой задержкой, попало в печатную прессу. Но еще до этого Логинову на мобильный телефон позвонил главный редактор, Шеф. Пришла пора идти на ковер. Логинов был смурен, но готов к бою. Впрочем, в большом кубе кабинета его подстерегала неожиданность — за столом сидел не Шеф, а маленький, в чем-то главном уязвленный, напуганный человечек, который обратил к Логинову взор, полный не столько гнева, сколько надежды.
— Господин Логинов! У вас есть этот источник? Нам будет, кого показать, если туркменский МИД пришлет ноту?
Логинов утвердительно кивнул. Четвертый сын Аллаха пообещал, что при необходимости лично предстанет перед европейским справедливым судом для дачи показаний. На миг Владимир ощутил сочувствие к высокому начальнику.
— Вы же понимаете, Логинов! Всех уволят. Мы обвиняем президента! Нас всех уволят. Вы обвинили президента в наркоторговле!
«Президента дружественной газоносной страны», — про себя добавил Логинов. Его удивило, что Шеф столь много внимания уделил эпизодам с обвинением Баши — ему-то казалось, что он достаточно обернул в драже эти пилюли. Успокаивая Шефа, автор потирал в душе руки: взрывоопасность Чары удовлетворила его вполне.
— Чиновники МИДа сейчас не то что ноту не напишут, а письма родственникам. Их задача — перемолчать. Я совершенно спокоен по этому поводу, — солгал Логинов и добавил: — Мы вскрыли лишь шляпку этого гриба, и только узкому кругу людей известно, сколько червей таится подо мхом, в ножке. Но туркмены — они-то знают наверное. И потому будут молчать, за это я спокоен.
Шеф встрепенулся:
— Помолитесь Богу, господин Логинов. Помолитесь Богу, чтобы они молчали. Я бы на их месте написал ноту, — он развернулся в кресле и принялся разглядывать носок своего начищенного ботинка. Штиблет был востер носом. — Идите, Логинов. Работайте. Пока.
Он оторвался от созерцания штиблета и посмотрел на сотрудника странным взглядом, словно вспомнил нечто свое, почти позабытое, а когда-то важное. Володя вычленил в этом взгляде, что его марш на Тильзит — Сталинград сегодня не будет прерван.
Придя домой, Логинов сразу позвонил Уте, рассказал о передаче.
Ута ответила странно. В ее голосе прозвучала не радость за своего мужчину, который добился своего и остался на щите, а досада. Ему показалось, что это обида за Германию, которая не сумела за себя постоять.
Чары в Москве Октябрь 2001-го. Москва
Чары вернулся в Москву вскоре после того, как американские самолеты и артиллерия ВМФ принялись утрамбовывать Кандагар и другие города талибов.
«До весны здесь делать нечего», — удивил он нескольких коллег-журналистов, угостил на прощание невесть где приобретенным чешским пивом