А пакистанец, играя с Джуддой, раз за разом наталкивался на одно и то же — правильно разыгрывая дебюты, он получал ощутимое позиционное превосходство, шел на дожимание и вдруг увязал в непонятном, не просчитываемом. Он словно двигался по вязкой трясине. И уже не Одноглазому приходилось спасать короля, а ему самому впору было хвататься за соломинку и вытягивать себя на сушу. Иногда это удавалось, чаще — нет, но Джамшина больше поражений задевало то, что и после, занимаясь разбором партий, он не мог с точностью определить, где совершил ошибку. Неприятности обычно исходили от кавалерии Джудды. Тот старался не разменивать коней как можно дольше, и они в непредсказуемой прыгучести превращались в истинных шайтанов. Кони Джудды нарушали все представления мастера о шахматном времени. Одноглазый не жалел потерянных темпов, тянул с рокировками, оттягивал конницу из пекла боя за линию пехоты обратно. Иногда он задумывался на часы. Взгляд у него при этом был столь отрешенным, что Джамшин пребывал в уверенности: старик уважает дурман-траву. Пакистанец любопытствовал и раздражался, оттого что угадывал: а ведь Одноглазый Джудда и его самого как фигуру включает в свою игру со временем, и оттого мастерство Джамшина, изощренное, но плоское, бессильно в пространстве иных логик. Пакистанец предпринимал попытки бороться с такими «нешахматами», просил старика согласия играть по часам, но Джудда усмехался узким ртом и отвечал: «Вы близки к Европе, устат. Близки к Европе. Европа посадила время в стекло и измерила его песчинками. Я видел. Отпустим хоть мы соловья времени на волю!»
Во время скитаний по Саудовской Аравии и Сирии Джудда раздумывал о ходе, оставшемся за ним в партии с отцом. Однажды его озарило, что в партии есть полное подобие большой жизни, которая служит мостом между звездами и верующим человеком. Открытие поразило его: ведь если большая партия-жизнь в точности подобна малой — значит и весь мир подобен ему самому. Тому, который есть символ своей партии длиной в жизнь! Так неужели весь мир, сотканный из миллионов партий, можно уподобить, привести в соответствие «по себе»? Ответ, как после долгих раздумий понял Джудда, следует искать не в логике и не в мистике, а в опыте. Опыте изменения мира познанием соответствия.
«Шахматы открываются не глубиной замысла, а ясностью видения», — вывел и свою формулу Джудда и с тех пор перестал просчитывать ходы с прежней тщательностью. Главное — соблюсти непрерывность себя.
Звезды — это Аллах. Звезды и буквы. Их геометрия и их тепло — суть белое и черное Больших Шахмат. Человек — слово, написанное несколькими буквами. Но только одна из них — это ты сам. Нить человеков сохраняет собой память начального слова, произнесенного в тишине Аллахом. Сохраняет и скрывает в себе. Слово это — не о добре или справедливости. Не о любви. Это слово — формула. Разгадка истинной геометрии. Формула открыта сохранившему и знающему свою букву.
Спокойный Ашхабад, похожий на спелую вишенку, опущенную в чашу с простой водой, открыл Джудде закон возвращения партий. Закон объяснял ему то, что он обнаружил раньше: история повторялась столько раз, сколько на земле появлялся Джудда. История открывалась одной партией, потому что он появлялся в истории. Он был ключиком, она — замком.
— Ваши кони… Сегодня я справлюсь с ними, — потер сухие ладони пакистанец и сделал сильный ход слоном, связавшим коня и туру черных.
Джамшин, свято чтивший шахматные добродетели, в играх со стариком постоянно нарушал одну из главных заповедей. Он не мог сохранять молчание и, сам дивясь себе, то и дело выплескивал напряжение состязания в форме витиеватой речи.
— Да отрежет неверный мой ветреный язык, но поймать Вашего коня, мудрейший Джудда, — радость для меня бо́льшая, чем для нашего союзника Буша — Зию Хана Назари. Мне по ночам мерещатся ваши кони в засаде.
Джудда огладил седую бороду. Ему понравилось, как соперник отозвался о его конях. Он выдвинул вперед вторую туру, ставя ее под слона. Джамшин надолго погрузился в раздумья. Он не мог до конца просчитать последствий принятия жертвы и, отказавшись от выигрыша материала, пошел на обмен легкой фигуры на конницу.
— Желающий победить в войне должен приготовиться проиграть сражение, — сказал Джудда и отпил зеленого чаю. Тура черных вспорола завоеванную было белыми горизонталь.
— Мудрейший Джудда, я столько проиграл вам сражений, что готов победить в войне. Вы самый неудобный соперник, которого я встречал. Но ведь я нашел к вам ключ? Я раньше был излишне жаден. И правилен. Но вы открыли мне новый путь. И благодарность моя столь велика, что она превзойдет радость от моей победы.
Одноглазый снова не скрыл улыбки. Хвастовство пакистанца раньше служило ему хорошим знаком. Значит, скоро ему будет подарена комбинация, неминуемо ведущая к одолению над белыми… Хотя, вспомнил он, сегодня — особенный день. Сегодня большая партия требует жертвы в малой партии.
После того как американские и британские военные самолеты принялись уничтожать уже покинутые афганские лагеря Назари, а их агенты, рассыпая перед собой звонкое золото, пошли по следу Великого Воина Джихада, Одноглазый Джудда внутри себя разорвал связь с Зией Ханом Назари. Большая Война разворачивалась не на день и не на год, и для победы в ней ему, Джудде, предстояло вести партию только от себя. Он знал от Джамшина, что Назари не только цел и невредим, но знает о каждом шаге ищущей его псарни. Но знал он и иное: и Назари стал фигурой в игре, и не от него теперь зависит ход партии, как раз дошедшей до середины.
Одноглазый Джудда принял решение: конец ожиданию, пришло время убирать всех, кто мог вывести на след его коня. На Черного Саата и его группу. Этот конь — решающая фигура в его партии, и пусть для победы придется расстаться с самим Назари.
Одноглазый Джудда укрепил выдвинутую туру второй турой. Его атака выглядела солидной, но он знал, что вскоре позиция черных будет обречена. Так надо… Опытный Ахмад Джамшин уловил благоприятное дуновение эфира. Он внимательно посмотрел поверх головы старика, словно хотел справиться у звезд, не замыслил ли искушенный афганец особое коварство. Звезды мерцали в окне спокойными, сонно моргающими светлячками.
«Тысячи глаз, смотрящих в никуда», — подумалось пакистанцу. Шахматные ночи со стариком часто навевали на него поэтическое настроение. Может быть, в том и причина его неудач. Джамшин углубился