Только Время, а не замысел, сочленяет будущее с предшествующим. В мире без Времени нет и обязательств этой связи, а, значит, нет и войны, нет конфликта. И Зия Хан Назари и шедшие за ним миллионы иных способов обретения компромисса останутся записанными в гене, близком букве Моисея, водившего тени от солнца по пустыне. Память образа, память языка, формула одоления Времени. Если тебе суждено ее открыть, Балашочек, то ты ответишь достойно Гале, Маше, маме…
«Через тысячу лет»… Уже это само по себе определяло место. Уже это казалось далеким. Но еще реальным. А ведь, — думал Балашов, — были, наверное, и те, кто заглядывал из более далеких горизонтов. Сто тысяч лет? Так далеко, что охватывает уже не ужас, а пустота…
— Это от неверия, — казалось, все поняла Маша.
Игорь был согласен. Но даже через тысячу лет… За тысячу лет то, что трагически воспринималось сейчас, обравнивается, шлифуется в граните. Тогда с новой остротой нечто иное распорет рифом море веков. Снова трагическое. Народы перемешиваются и гибнут для того, чтобы писатель нашел формулу подобия, и от того, что он никак не находит этой формулы…
Через тысячу лет и даже гораздо раньше гибель тысяч жителей каменного мешка в Нью-Йорке обретет, как событие, истинное значение запятой в предшествовавшем и последовавшем. Оно утратит сегодняшнее значение трагедии беззащитной добродетели перед коварством варварского порока. Поскольку иное знание будет нести в себе символы беззащитности, вины, добродетели и варварства.
Через тысячу лет Человек восстановит, вырастит ген, пропущенный в прыжке из животного варварства в варварство не животное. Или если не вырастит, то не станет человечества совсем! Но что есть этот пропущенный ген, отсутствие которого не дает преодолеть последнюю пропасть, ведущую к свободе и к Богу? Бог и Раб одинаков и для Моисея, и для Зии Хана Назари, и рознятся они не желаниями, а образцами выхода из рабства. Время Сферы и Время Сети — стражи двух форм подобия.
Балашов мучался от того, что уже понимал задачу, и осознавал также, что еще не дозрел до задачи.
Понукания Миронова вдруг стали Игорю даже сподручны. Он и сам возжелал поскорее сбыть с рук предыдущий, «временный» труд и приступить к созданию другой книги. Он сам стал названивать издателю Вите Коровину по утрам и вечерам, проявляя непривычное упорство. Витя Коровин принялся за дело и уже вскоре рассказал возбужденно про новое издательство, с которым он «закорешился». Назвал их «мощными насосами», уверил, что они уже млеют от восторга в ожидании книги и стоит им здесь отдаться за половину. Зато на Западе они ее бойко продадут. И раскрутят. «Тут тебе бабки, тут тебе бабы», — излучал оптимизм Витя. В интернете уже появилась реклама книги, и знакомые стали чаще звонить, проявляя заинтересованность жизнью Игоря — имя издательства, готового купить у Коровина права на книгу, заставило даже непосвященных смотреть на писателя с уважением. Балашову позвонила Турищева [32]. Говорила как добрая знакомая, вроде и без цели, а так, узнать, как дела. От нее Балашов узнал, что, оказывается, немецкие киношники уже ведут переговоры с тем самым издательством.
— Так вы не знали, Игорь? А вы не чурайтесь коллег. Хотите, я буду вас посвящать… — предложила дама, не скрывая кокетливой интонации, но Балашов растерялся и разговор продолжения не получил.
Только Миронов не проявил ожидаемой радости.
— Зачем права продал? Твоя цель какая? Популярность — дым от выстрела. А нам не дым, нам чтобы пуля в цель. В узком кругу специалистов. В кризисные периоды надстройка становится базисом, нематериальный фактор — это система точного наведения, когда ракета уже в полете… А этот ОКНАМУС… Купили, чтобы на дно опустить. Вполне возможно.
О том, что контракт еще не подписан, Балашов Миронову сообщать не стал.
Андреич не ведал слова «утомление». Когда он испытывал нечто, что ограничивало изнутри его потребность в действиях, то переключался на другое занятие или засыпал. Он все время двигался по прямым, меняя часто направление. Он мало от чего зависел, как и должен быть мало зависим паук — менеджер сети. Он должен быть освобожден от тяжких раздумий о морали при выборе… Но Балашов, посланец параллельного мира, кажется, поймал его на несовершенстве, на несвободе от будущего! Потому, хоть с Игорем все выходило тяжело, вынужденно, но — не отказаться. Чуждый элемент, что космический корабль, должен был выполнить свою функцию и донести в будущее память о способе выживания, почти доведенном до качества, определяемого категорией «жизнь». Узелок на память, защищающий жизнь Миронова от склеротической категории «бесполезность».
Рустам в Кундузе Октябрь — ноябрь 2001-го. Афганистан
Маленький отряд Рустама влился в целую армию, которую привел с собой Джума. Но на то, чтобы повидаться с узбеком из Намангана, ему потребовалось дней больше, чем пальцев на руке — Джума взлетел в ходе новой войны до командующего всем северным талибским фронтом. В штабе Джумы ингуша раз за разом встречали многочисленные заместители. Некоторые знали Рустама, все, будь то узбеки, чеченцы или арабы, всячески демонстрировали ему гостеприимство и радость, подчеркивая тем самым разницу в положениях ветеранов-участников и попутчика, волей обстоятельств оказавшегося в центре событий. А Джумы не было и не было. То он выезжал на осмотр линий обороны, то встречался «тайно» с посланцем генерала Дустума, ведущим со стороны северных наступление на важный город Кундуз, то допрашивал шпионов, которые, как полагал Рустам, были обычными перебежчиками.
Рустам стал снова терять терпение. Ночью ему приснился план: взять да и захватить на часок Наманганца, чтобы проучить этих спесивых героев Джихада и сообщить, наконец, Джуме то, что может оказаться поважнее злополучного Кундуза, города, в котором можно устроить хорошую кровавую ванну, но который нельзя удержать. За дни досадного ожидания Рустам обнаружил в себе массу признаков, на которые раньше не обращал внимания.
— В ожидании мельчает душа, — поставил было свой диагноз старый таджик Абдуллоджон, но ингушу не пришлись по сердцу эти слова.
Сам он странным образом нравился себе в новообретенном качестве. Во-первых, он понял свое превосходство над местными командирами. Это превосходство состояло в «мужском»: они давно не видели женщин,