— Александр Васильевич дал добро наказать Вальдорова, если он пересечет границу дозволенного, — добавил я.
Фома покачал головой:
— Зря вы так. Я про то, что мастеру Морозову пожаловались. Вдруг он решит, еще, что мы маленькие да неразумные и за нас пойдет заступаться. Потом в жизнь не отмоемся от такого позора.
— Не переживай, — улыбнулся я. — мы договорились, что он не станет вмешиваться.
Пейзаж за окнами менялся: брусчатка сменилась щебнем, потом асфальт остался позади, и машина закачалась на просёлке. На обочинах начинались зеленые поля, между которыми темнели деревья и кусты.
— Вы уверены, что нужно встретиться с этим Кочергиным лично? — спросил Фома, когда мы проезжали мимо выкрашенного в красный цвет амбара.
— Уверен, — ответил я. — Не люблю посредников. Если человек хочет, чтобы ему помогли — он должен сказать об этом сам.
— Справедливо, — кивнул парень и не стал больше ни о чем спрашивать.
Усадьба Кочергина стояла на возвышении — светлый дом с резными ставнями и покатой, вымытой дождем крышей. Возле крыльца были аккуратно сложенные поленницы. А за домом начинались широкие, до горизонта поля, на которых виднелись огромные теплицы. Воздух пах сырым деревом и травой.
— Красиво здесь, — вздохнул Фома.
Я только кивнул, рассматривая ряды молодых яблонь.
Машина подъехала к крыльцу дома, и Питерский заглушил двигатель. Я вышел из авто и направился к дверям.
На крыльцо вышел высокий, седой, плотный мужчина, в простой рубахе, подпоясанном старым ремнём. Руки были натруженными, с грубой потрескавшейся кожей. И поначалу я принял его за слугу, который заметил гостей и вышел, чтобы их встретить. Но едва он взглянул на нас, я понял, что ошибся. Это был взгляд человека, несклонного к компромиссам. Жесткого и прямолинейного. Мужчину, который своим примером показывает работникам, что значит тяжелый, но честный труд.
— Мастер Кочергин? — на всякий случай уточнил я, поднимаясь по ступенькам.
— Он самый. Павел Филиппович, верно?
— Все так. А это мой приятель, начальник специального отдела жандармерии — Фома Ведович Питерский.
— Признаться, мы с вами едва не разминулись, — усмехнулся мужчина и почесал затылок. — Потому что я как раз собирался ехать к вам в офис.
— Неподалеку были дела, и я решил заглянуть к вам, — усмехнулся я. — Простите, что без звонка.
— Ничего, — просто ответил хозяин усадьбы. — Давайте в горницу войдем. Ветер нынче колючий.
Он развернулся и вошел в дом. Мы переглянулись, и Фома едва заметно кивнул. И мы последовали за ним.
Усадьба была теплой, с высокими потолками и большими окнами. От внушительной беленой печи тянуло жаром и сушёными травами. Скрипели дощатые половицы, где-то шуршал самовар. Мы прошли через прихожую, миновали комнату с образами святых над темным дубовым шкафом. Затем вышли на светлую просторную кухню. На подоконнике стояли горшки с луком и зелень. В центре комнаты расположился большой стол. На нем — большая миска с медом и глиняное блюдо с круглыми булочками.
— Прошу, садитесь, — предложил Кочергин, указывая на свободные места. — Не деликатесы, но всё своё. Домашнее.
Мы разместились в удобных деревянных креслах. Фома снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку. А через мгновение в комнате появился мужчина с подносом, на котором стоял чайник. Слуга разлил отвар в тяжёлые глиняные кружки и молча удалился.
— Спасибо, — произнес я и сделал глоток. Отвар был с липой, донником и чем-то теплым, напоминающим мне вечера в деревне в августе. Кочергин положил себе в напиток кусок желтоватого сахара, а потом заговорил:
— Не стану вас уговаривать. И жаловаться тоже. Просто побеседуем как есть.
Я молчал.
— Моя история началась не с бумаг. А с этого места. Когда-то она была никому не нужна. Здесь был заросший травой пустырь. Я позаботился о земле. Потому что сам я природник. Большая часть моей жизни влиты в почву под деревьями. Я никогда не жаловался, не просил у Империи помощи. Лишь однажды оформил земли в бессрочную аренду.
— Не выкупили? — уточнил я.
— Именно, — вздохнул мужчина. — Наследственных прав на эту землю никто не имел. Она была бесхозной и признана непригодной для земледелия. А теперь все поменялось. Земля стала плодородной. И приглянулась тем, кто в нее и капли сил не вложил. Мы обустроили здесь фермы, сад, выпасы для скота. Разводим коров да лошадей.
— Что случилось?
Он сделал глоток чая, медленно, как подбирая слова.
— С прошлого года стали проходить внезапные проверки. Один за другим прилетают штрафы за вывоз мусора, загрязнение воды, за плесень на яблоках. Только вот, мастер адвокат, какая оказия: мусор у нас органический, загрязнять воду нечем, плесени отродясь не было, вы же понимаете. А бумаги с нарушениями есть. Прошлогодний урожай пришлось сдать за копейки перекупщикам. В этом году вырастить удалось много, а вот продать не дают. Мне жалование работникам платить нечем. Они за еду работают. Сами овощи в город, сбывать возят с лотка. Тем и живут. И меня на плаву держат.
Я кивнул.
— А на днях ко мне пришёл человек. С документами. От крупной агропромышленной компании. И предложил: подпиши договор. И не будет тебе больше проблем.
Он криво усмехнулся.
— Меня, по его словам, сделают управляющим. Земля в аренде и никто ее не отнимет, но сам я тут буду только на лавке сидеть и глазами хлопать. Мол, все технологические, — он запнулся на этом слове, словно оно было для него чужим, — процессы уже давно отлажены. Работников моих, правда, уволить придется. Всех. А ведь они со мной много лет. Семьями работают. Дома построили. Там, у реки.
Он замолчал. Фома сжал чашку в руках. Я видел, как в его пальцах заиграли сухожилия, а костяшки побелели.
— Я не герой, — сказал Кочергин. — Просто люблю землю, а она меня терпит и кормит. Я здесь не потому, что выгодно. Потому что иначе не умею. Ничего не умею, кроме как вливать в эту землю силу.
Мужчина как-то ссутулился и сразу показался старше своих лет. Опустил глаза и тяжело задышал. А потом продолжил:
— Если я подпишу — я не смогу смотреть на себя в зеркало. А не подпишу — потеряю все на штрафах и запретах. И дом заберут и землю, на которой я стою тоже.
Он поставил чашку на стол и посмотрел на меня. В его взгляде была только горечь.
— Не нужны мне большие деньги. Я не хочу войны, но я не подпишу.
И он добавил, тише:
— Просто помогите мне остаться человеком. Про вас говорят, что вы можете, мастер Чехов.
Я долго смотрел ему в лицо.