— Я возьмусь. Но предупреждаю: просто не будет.
Мужчина кивнул. Но больше ничего не сказал.
Мы выпили чай молча. А перед уходом хозяин усадьбы протянул Фоме небольшой полотняный мешочек.
— Для вас, мастер. Это мята. Ее моя супружница растит у ручья. Думаю, вам понравится пить ее с чаем.
Питерский покосился на меня, а потом — на Кочергина, и вдруг тихо произнес:
— Спасибо, что вы есть, мастер. Пока такие вот люди еще живут, Империя будет стоять.
Кочергин ничего не ответил, только устало улыбнулся.
Мы вышли из дома, спустились с крыльца и сели в машину. Питерский молча завел двигатель, развернул авто и поехал прочь. А когда я обернулся, Кочергин всё ещё стоял на крыльце, провожая нас взглядом. Прямо, спокойно, как человек, которому ничего больше не надо доказывать.
Мы выехали на шоссе, и Фома едва слышно произнес:
— Вы ведь сдюжите, вашество? Возьметесь за дело?
— Да, — уверенно произнес я.
Питерский ничего не ответил. Только едва слышно выдохнул и уставился на дорогу. А я отвернулся к окну, где мелькали пахнущие дождём деревья. И думал о том, что остаться человеком — это самый трудный выбор. Самый трудный, но самый правильный.
* * *
Мы приехали домой уже ближе к вечеру. Я вошел в приемную и сразу же уловил едва заметный аромат лесных трав. Улыбнулся и поднялся на второй этаж, где за столом меня встретили Арина Родионовна и Яблокова. А на столе уже стоял заварник и тарелочка с печеньем.
— Вы опять весь день у плиты провели? — уточнил я, проходя в комнату и усаживаясь в свободное кресло.
— В почтовый ящик кинули записку, — пояснила женщина. — Те мальчишки из приюта обещались прийти к вечеру.
Она взглянула на висевшие на стене часы, словно намекая: гости вот-вот прибудут.
— Понятно, — вздохнул я. — Значит, мне предстоит тяжелый разговор.
— Мишку все-таки убили? — ахнула Нечаева, прижимая ладони к лицу.
— Хуже, его приняли в семью. Под новыми документами. И мальчишкам придется с этим смириться.
— Почему? — не поняла Нечаева.
— Потому что парню придется начать новую жизнь, — хмуро ответила Яблокова. — И оборвать все старые контакты.
Из моего кабинета донеслось бормотание Бориса Николаевича, проверяющего шкафы с книгами.
— У нас гости, — тихо сказала Арина Родионовна, выглянув в окно и тихо улыбнувшись.
— Что ж, — попросил я, разливая по чашкам чай. — Пускай заходят.
Арина Родионовна и Яблокова вышли на кухню, оставив меня одного для серьезного разговора. А через несколько мгновений в гостиную молча вошли Ленька и Ванька. Без обычного топота, без храброго притворства. Обувь была аккуратно вычищена, а целые приютские курточки образцово застегнуты на все пуговицы.
— Добрый день, мастер Чехов, — хором поздоровались они.
— Добрый, — ответил я и указал на свободные кресла. — Присаживайтесь. Что-то случилось?
— Мы были на мельнице, — нахмурившись, начал Ленька. — Нам никто не открыл. Мы постояли немного, подождали. А потом дядька, который в лавке торгует, сказал, что Мишка теперь стал другим. Что у него новая фамилия и будто бы и не сирота он вовсе.
Ванька молчал, глядя в пол.
— Вы знали? — резко спросил Ленька. — Вы знали, а нам не сказали?
Я помедлил. Затем кивнул.
— Да. Знал. И если вы мне позволите — я вам расскажу всё. Но сперва…
Я встал, обошёл стол, опустился перед ними на пятки. Мой голос был мягким, но твёрдым:
— Сначала — вы должны поклясться. По-настоящему. Что ни слова не скажете другим. Ни в приюте, ни на улице, ни за пирожками, ни среди друзей. Это Мишкина жизнь. Его выбор. И он вам доверяет. Договорились?
— Клянусь, — прошептал Ванька сразу.
Ленька замешкался. А потом — всё-таки кивнул. И пробурчал:
— Клянусь.
И я начал рассказывать. Просто и без лишних вычурных слов. Говорил о Мишке, как о человеке, который долго искал, где ему стать собой. О том, что мельник не просто дал ему крышу, но увидел в нём семью. Что дочка мельника полюбила Мишу, а тот — её. И что они решили остаться вместе. Начать новую жизнь.
— Его не похитили, — спокойно завершил я. — Не подкупили. Он не сбежал. А выбрал это добровольно. Так, как велело ему сердце.
— Без нас, — бросил Ленька и тут же прикусил язык.
— Ты злишься? — уточнил я.
— А как же? — выпалил мальчишка, вскакивая со стула. — Мы же с малолетства вместе. Мы же договорились! А он — вон! Его теперь и не сыщешь. И всё у него есть. А у нас? Опять обратно в приют?
Голос предательски дрогнул. И в его глазах я заметил вовсе не гнев, а детский, хрупкий страх быть лишним.
— Замолчи, Лёнь, — вдруг твёрдо сказал Ванька. Голос был не громкий, но уверенный, что Ленька сел обратно, как по команде.
— Завидовать чужому счастью — грех, — продолжил мальчишка. — Мишка нас не бросил. Он просто нашёл то, что нам пока не встретилось. Вот и всё. А ты думаешь, если бы он остался с нами, то был бы счастлив? Он что, игрушка? Весь век по дворам шастать и ждать, пока мы подрастем?
— Но он же… наш, — прошептал Ленька и сжал кулаки. — И всегда был с нами.
— Был, — спокойно подтвердил товарищ. — И останется. Только теперь по-другому. Он жив. У него есть дом. И он достоин этого, понял? Мишка это заслужил.
Тон Ваньки был взрослым. Не строгим, просто усталым. И в нём было столько тяжести, что я вдруг очень чётко почувствовал: этот мальчик повидал многое. И многое вынес. И в груди у меня что-то сжалось.
— Ванька… — тихо сказал я.
— Всё нормально, мастер. Я просто понял, что быть взрослым — это не когда тебе штаны по размеру дают. А когда ты умеешь отпускать.
Он опустил взгляд. И аккуратно переложил с колена на стол свою шапку — мятую, но выстиранную.
— Мы будем ждать. Не того, что нас спасёт. А того, кто скажет: «Вот ты и дома. Оставайся». Как Мишке.
— Я помогу вам, — пообещал я и сам понял, что слово сдержу. — Всем, чем могу.
— Не надо, мастер-некромант. Мы сами справимся, — отмахнулся Леонид.
— Дают — бери, а бьют — беги, — перебил его младший товарищ и прямо взглянул на меня, — Ежели и впрямь поможете, то век вас не забудем. А если нет, то обид держать не станем. Мы все понимаем и ничего от посторонних не ждем.
Я поднялся на ноги, тяжело выдохнув. Как будто не с мальчишками говорил, а с людьми, прожившими целую жизнь.
— Печенья хотите?
— Конечно, —