Уилки же семейные проблемы Майеров ничуть не заинтересовали. Даже переписка Гриффита с Уэстом – не особенно, хотя он пообещал «посмотреть хорошенько» на адресатов, и ничего хорошего такое намерение им, разумеется, не сулило. Передав корреспонденцию Моргану в вечное пользование, он взял последнюю часть добычи, деревянную шкатулку. Огладил бережно ладонями крышку – и откинул.
Внутри оказался золотой венец из ажурных листьев очень тонкой работы. Никаких камней – только невесомые металлические паутинки, сплетённые в безупречный узор.
– Ублюдки, – тихо произнёс часовщик и опустил венец себе на голову – естественным движением без капли позёрства, точно каждый день короновался.
В горле мгновенно пересохло.
– Это?..
– Моя вещь, которую я оставил в месте, которое нельзя тревожить ни в коем случае, – ответил он так же бесцветно. Глаза полыхали закатным солнцем даже сквозь сомкнутые веки.
Смотреть было жутко.
– Нельзя тревожить, – механически повторил Морган и вдруг догадался. Сон и недавний рассказ сошлись в одной точке. – Слушай, ты ведь имеешь в виду место, где погиб, ну, или исчез, или ушёл тот, кого ты…
– Замолчи, – мягко попросил Уилки, отворачиваясь.
От незамерзающего Мидтайна вдруг налетел сырой ветер. Он опрокинул переносную рекламную стойку у кафе и закувыркал её вниз по дороге, к офису «Нового мира», оплетённому вьюнами и дикими травами. Венец постепенно вбирал золотистое сияние и сам начинал светиться; пальто, синий шарф и брендовые джинсы должны были дисгармонировать с ним, но отчего-то наоборот странным образом дополняли.
«Так вот как бы выглядел князь фейри, если бы дожил до наших дней», – пронеслась глупая мысль.
Очень хотелось назвать его Златоглазкой и погладить по голове, но жизнь была дороже.
– И что ты теперь будешь делать?
Часовщик вздрогнул от вопроса, точно очнулся.
– В первую очередь – сообщу обо всём одному влюблённому трусу и зануде. В конце концов, Сейнт-Джеймс это затрагивает так же, как и Форест, – ответил он, явно делая над собой усилие. – А там посмотрим. Можешь возвращаться, Морган.
– Но…
– Возвращайся домой, – прозвучало уже не разрешение, а приказ.
В салоне «шерли» пахло весенним лугом до самого вечера.
Понедельник начался хуже некуда.
Между четырьмя и пятью часами – утра ли, ночи? – отчётливо хлопнуло окно. Морган проснулся, выругался и зажёг свет. И первое, что увидел, – не распахнутые створки, не очередных незваных гостей, а маленькую хрустальную рюмку на туалетном столике, доверху наполненную тёмно-красной жидкостью, густой, как сироп.
Нежно и дразняще пахло вином Шасс-Маре.
– Это намёк, да? – вздохнул он, в упор глядя на рюмку. – Только надписи не хватает – «Выпей меня».
Рюмка вздрогнула, и по кромке пробежала серебристая надпись:
«Не намёк, а подарок. За тебя сегодня заплатили».
Морган хотел спросить, не Уилки ли, но вовремя прикусил губу. Часовщика своенравная хозяйка бара не преминула бы в очередной раз обозвать «ублюдком из башни», очевидно черпая в этом некое удовольствие. Фонарщик же не склонен был будить порядочных людей по ночам… Оставался только один вариант.
«Хотелось бы знать, что делает Кэндл у Шасс-Маре в такое время… Глупый вопрос, впрочем».
Вино оказалось горьким и острым, как зёрнышко чили, и вырубило его с одного глотка. Рюмка покатилась по столику, но исчезла, едва сорвавшись с края; разбитый хрусталь так и не зазвенел.
…Беду он замечает вторым. Непростительная ошибка.
Горизонт полыхает алым и золотым, хотя до рассвета ещё далеко. Рождённый познать только радость, свет и любовь, вытянулся в струну у межи, где город переходит в холмы. Ему плохо.
«Мы обязаны были уйти со всеми, – думает Тёмный, глядя на него. – Это гордыня моя нашептала, что я смогу его уберечь».
Уже не смог, а это только начало.
– Они сожгут мой дом. Там самолёты, а в самолётах бомбы.
Господин звонких флейт, багряных закатов и цветущих лугов не должен вообще знать, что такое бомбы, а говорит о них так естественно и сухо, как о ранних заморозках по осени. Тёмный молча кутается в меха; вина жжёт под сердцем, гарью скребёт в гортани.
«Это не твой дом, – хочется сказать ему. – Люди заселили старую землю, их сменят мертвецы, сквозь мертвецов прорастёт трава и цветы, и тогда мы вернёмся.
Могли бы вернуться, если бы ушли вовремя».
А восток пламенеет; и дрожит, не в силах сдвинуться с места, стрелка часов на городской башне, и никак не разобьётся хрустальный ручей, застывший меж сырых порогов-клыков, и горит жутко всякая капля росы на пригнутой траве, и только быстрые птицы с белыми грудками носятся над головой златоокого принца.
Терпок аромат умирающих цветов; пергаментные лепестки хрупки.
«Это моя ошибка, – думает Тёмный. – О мотылёк на моих ладонях; о свет и песня, и радость, и полдень, звенящий от медовых ароматов».
«Ты познаешь зло и боль», – думает он.
«Но умереть я тебе не позволю. Если ты любишь этот город, исказивший холмы, – да будет так».
– Подойди сюда, Златоглазка, – просит Тёмный и смеётся, оглаживая пальцами похолодевшее лицо. Светлые ресницы дрожат, на дне зрачков трепещет искра грядущей мýки, губы влажны и пахнут горечью. – Ты знаешь, что нет никого, кто смог бы отказать тебе?
Он хмурится нетерпеливо и ускользает от прикосновения – слишком близок к людям, слишком хорош для них. Они его недостойны, конечно, нет.
– Как-то сейчас не до комплиментов. Ты же слышишь? Самолёты уже близко. Надо сделать что-то…
– Я укрою тебя. Ничего не бойся.
Тёмный взмывает к небу, а меха оседают, укутывают мягкой волной потерянного принца в златом венце.
Боль на дне зрачков разгорается.
– Ты вернёшься? – кричит он, натягивая тёплую ещё накидку на плечи. – Вернёшься?
И солгать нет сил, а потому Тёмный молчит, поднимаясь выше.
Сумрак густеет. Молчат холмы. Прошлое и грядущее сходятся в одной точке, и точка эта есть он сам.
И по правую руку, далеко-далеко, сквозь дракона прорастает голодный город, и цветы оплетают оголённый хребет – синие лепестки, пурпурные тычинки, жёсткие красноватые плети, запах ржавчины и моря. Дракону суждено обрести не королевну, а чудовище; впрочем, это почти одно и то же.
А по левую руку, ещё дальше, кружат над чёрной воронкой одиннадцать чудовищных птиц, и под властью их равно и люди, и химеры. Появится двенадцатый, непохожий на прежних, а на зов его придёт ведьма – та, что станет и сестрой, и невестой для них.
Внизу же, под крылами, лежит город, который должен исчезнуть.
Судьбу изменить тяжело. Тёмный распускает полотно и ткёт заново, вплетая самого себя меж нитей основы.
Здесь не будет смерти, нет, нет. Лишь одиночество.
Здесь не будет смерти, о, нет.
Смерти