– А это, друг мой, сломанный механизм. Водитель не пострадал. Он очнётся через четверть часа. Но только он.
Морган замер. Только сейчас стало понятно, что дыхания Годфри не слышно. Между тем грудная клетка Джона Салливана поднималась и опадала ритмично, как во сне.
– Что ты сделал с моим отцом?
– Пока ничего фатального, – уклончиво ответил Уилки и отступил от разделительной полосы. Под его ботинками хрупнуло стекло. – Но сделаю, как только ты соизволишь отойти.
В костях появилась та же изумительная лёгкость, которая предваряла самые безумные, самые рискованные выходки. Дыхание выровнялось; исчезла усталость и боль в плече, куда врезался ремень.
– Почему? Ты же не трогаешь людей… – произнёс Морган и осёкся.
Озарение пришло внезапно, но верить в это не хотелось.
«Поплывшее» тело. Восковые губы, как у Костнеров. Лицо и шея точно опухшие. Запах мокрой бумаги, как от Кристин…
Уилки отвёл взгляд в сторону.
– Вижу, ты и сам всё понял. А сейчас просто отойди. Не смотри, если так будет легче.
– Нет.
Морган ответил прежде, чем успел подумать, но уже через секунду понял, что не отступится. Пока останется в сознании – будет цепляться за колени Уилки, но не пустит его к машине.
Ради отца, который ещё существовал, пусть и чудовищно искажённый?
Ради Этель?
Ради себя самого?
Голова закружилась.
«Когда всё это началось? – подумал он отстранённо. Автомобили на встречной полосе дрожали на месте размытыми пятнами. Нарастал хрустальный звон, словно медленно обрушивалась на асфальт гора бокалов – слой за слоем, ряд за рядом, больше и громче. Белая разметка на асфальте, широкие прерывистые черты, загибалась спиралями, завивалась в узор – четырёхлистный клевер, цветок тимьяна, три дороги, три потока, три пути… – После визита к Костнерам? Или раньше? После смерти дяди Гарри? Или ещё раньше? – Под ложечкой противно засосало от догадки. – Гвен, Дилан и Саманта нормальные. А со мной что-то не так. Всегда что-то было не так… Может, уже тогда?»
Моргана замутило.
Что-то было в Годфри давно. Оно появилось ещё до рождения четвёртого ребёнка. Этель Лэнг, прекрасная и безумно талантливая, никогда бы не вышла за оплывшего мрачного человека, сколь перспективным политиком он бы ни был. Но одного из Майеров, как дед, как дядя Гарри – невысокого, подвижного, огненно-рыжего, жилистого, с живым умом, с благородными и немного островатыми, как у Дилана, чертами лица… Да, такого человека она могла бы полюбить.
«Я не помню ни одной фотографии отца до свадьбы. Но маму помню. Она улыбалась, везде улыбалась».
Что-то было в Годфри, когда он почувствовал, что отдаляется от обожаемой Этель, и задумался о четвёртом ребёнке. Что-то обитало внутри самой светлой и талантливой пианистки Фореста девять месяцев, а затем не выдержало звучания музыки, подобной бесконечно могущественному колдовству, и покинуло чрево.
Так родился Морган Майер.
Тот, кто даже в пять лет воспринимал смерть как переход через воронку в иное пространство; тот, кто очень, очень долго не смеялся, не улыбался, не плакал, не боялся ничего; тот, чьим единственным достоинством и талантом была всепоглощающая любовь к семье; тот, кто хотел стать очень, очень хорошим мальчиком…
И преуспел.
Уилки смотрел, стоя в трёх шагах от него, и глаза его сияли расплавленным золотом.
– Отойди, Морган.
– Нет.
Он был готов спорить и даже драться. Но часовщик только пожал плечами:
– Выбери уже сторону.
– Я… – Он осёкся.
Что «я»? «Уже выбрал»? «Передумал»? «Хочу знать, что я такое»?
– Дети… – проворчал Уилки, и краешки губ у него дрогнули. – Приходи на часовую площадь сегодня, после полуночи. Там ты определишься с дорогой. И вызови «скорую», если действительно хочешь спасти это ничтожество.
Часовщик шагнул на разделительную полосу – и растворился между облезлыми вишнями. Время пошло своим чередом; взвизгнули шины, кто-то бездумно давил на клаксон…
Морган стиснул зубы и полез в карман куртки за мобильным телефоном.
«Скорая» увезла Годфри Майера в больницу. Его поместили в реанимацию, но спустя несколько часов перевели в обычную палату. Этель восприняла известие об аварии с удивительным хладнокровием, только стала совсем бледной, едва ли не прозрачной. В мягких серых брюках и светло-розовой блузе с алым орнаментом по воротнику она походила на призрак королевы с отрубленной и аккуратно пришитой головой. От улыбки, что иногда появлялась на сухих губах, бросало в дрожь.
– Ты ведь не пострадал? – спросила Этель, когда увидела Моргана в холле больницы.
На работу он так и не вернулся. Но ни Оакленд, ни Ривс, испуганные сообщением о жуткой аварии, которое промелькнуло во всех лентах, и не подумали пенять ему на это.
– Нет, я…
Она не позволила ему договорить – обняла, поцеловала в обе щеки и потом тихо спросила, куда определили Годфри. Через полчаса подъехала Гвен вместе с Вивианом, серьёзным и внушительным в своём тёмно-зелёном костюме, одновременно похожем на траур и на одежды фейри. А ещё спустя час появилась Саманта, нахохленная, простуженная и явно только-только из редакции. Гвен вскоре почувствовала дурноту, и Этель уговорила её уехать домой, чтобы не рисковать здоровьем ребёнка. Когда Годфри пришёл в сознание и его перевели в обычную палату, больницу покинул и Морган.
Ни смотреть на отца, ни тем более разговаривать с ним после всего, что произошло, он просто не мог.
Голова пухла – от догадок, от кошмарных теорий, слишком похожих на правду. История Уинтера представала в новом свете. Ему после рождения не повезло оказаться чуть более необычным, чем позволяли человеческие представления. Уилки или Фонарщик рано обнаружили его, по-своему окружили заботой и подарили целый парк-тюрьму с игрушками.
«Сколько их ещё? – свербела в висках неприятная мысль. – Сколько их, таких же, как он? Как я?»
– Часовщик приказал выбирать, – бормотал он себе под нос, пока «шерли» ползла дороге, ныряя из одного облака света вокруг фонаря в другое. – Между чем и чем? Между жизнью отца и часовой башней? Но ведь не обязательно снос остановят после смерти мэра…
Между человечностью и высшей справедливостью?
Между семьёй и удушающим одиночеством Шасс-Маре?
Между правдой Кристин и правдой Уилки?
Между обычным тихим провинциальным городом – и городом, где правят тени?
«Ответ очевиден, если подумать».
Он стиснул зубы и надавил на педаль газа. «Шерли» обиженно заревела и принялась резвее карабкаться в гору. По обочинам шмыгало что-то размытое, вроде оживших клякс; впрочем, это могла быть и игра воображения.
Дома царила давящая тишина. Свет горел только в прихожей. Морган прошёлся по всем этажам, бездумно включая лампы, поставил в гостиной джазовую пластинку в старый, шипящий проигрыватель. Попытался