Чёрно-белые клавиши блестели в свете торшера, как слегка подтаявший цветной лёд. Морган прикоснулся к ним и нажал несколько наугад; череда нестройных звуков заполнила комнату. В горле запершило.
«Дилан может сыграть что-нибудь простенькое. И поёт он неплохо. Гвен ходила в музыкальную школу. Саманта предпочитала флейту – до первого курса колледжа. Почему только я ничего не могу?»
Почему-то мысли крутились вокруг нерождённого ребёнка Гвен. Ему достались гены музыканта по двум линиям – от Этель и этого загадочного брата Вивиана, пропавшего скрипача. Или он мог унаследовать талант рассказчика…
«Только у меня ничего нет».
Крышка пианино опустилась с суховатым стуком. И почти одновременно этажом ниже захлебнулась, захрипела в проигрывателе пластинка; на часах было без четверти полночь.
«Как быстро идёт время».
– Пора ехать, – прошептал он, и спину точно холодным ветром обдало.
Морган собирался медленно и как-то чересчур тщательно: сходил в душ, вымыл голову и просушил феном, даже ногти на ногах постриг. Надел лучшие джинсы, немного похожие на те, что носил часовщик, и серую кашемировую водолазку, подарок Гвен. Вместо куртки – тёплый плащ, перчатки и бесконечный длинный шарф. На пороге запнулся, развернулся на каблуках и бегом поднялся по лестнице. В своей комнате выдвинул несколько ящиков секретера, достал парфюм и слегка сбрызнул запястья и воротник.
Повеяло горьковатым морским ароматом.
Не оставляла почему-то глупая мысль, что смерть приходит внезапно и патологоанатомам обычно плевать, насколько ухоженные у тебя руки и чем пахнет от твоих волос… Но вот в пользу Белоснежки как раз сыграло и красивое платье, и безупречная причёска.
Забравшись в автомобиль, Морган угрюмо посмотрел на своё отражение в зеркале заднего вида. Вместо глаз опять мерещились мёртвые тёмные провалы.
– Я не собираюсь подыхать, – сказал он чётко и провернул ключ зажигания.
Часовая площадь показалась внезапно, словно кто-то вырезал из города целый кусок прямо за мостом и наспех сметал края. По краю, вдоль пустых домов, тянулись цепочки фонарей – старых, с тёплыми розовато-оранжевыми лампами, и новых, стерильно-белых. Уилки ждал рядом со своей башней, почти невидимый в полумраке. На голове тускло сиял золотой венец, и оттого волосы в кои-то веки казались не по-волчьи пегими, а просто светлыми. Из кармашка пальто выглядывал белесоватый цветок вьюна с жёстким стеблем и восковыми листьями.
Морган захлопнул дверцу машины, включил сигнализацию и, болезненно выпрямив спину, пошёл через площадь. Стремительно холодало; кажется, каждые полминуты температура падала на градус. Оттаявшие за день лужи покрывались тонкой корочкой, и серебристая изморозь ползла по строительной технике близ башни, выбеливая громадные колёса, ковши, кузова и прозрачные стёкла, сквозь которые можно было ещё разглядеть – додумать? – полусвёрнутые листья клевера, пронзающие водительское сиденье.
– Всё-таки явился.
– Как видишь.
Часовщик заинтересованно вздёрнул брови:
– Неужели наконец повзрослел и решился сделать выбор?
К горлу подкатило противное, кислое, хотя во рту ни крошки не было с самого полудня.
– О, да. Можно подумать, у меня был выбор с самого начала, – сорвалось с языка.
Уилки рефлекторно дёрнул головой, как будто ослышался.
– Что?..
Пружина, которая сворачивалась всё туже с того момента, как автомобиль Годфри попал в аварию, наконец сорвалась. Моргану показалось, что грудную клетку у него пробило насквозь и в отверзшуюся дыру захлестала горячая, неудержимая злость.
«И ещё делает вид, что не понимает!»
– Что слышал. Ты с самого начала не давал мне выбора. Я-то думал, что та встреча на дороге – случайность, пока не вспомнил кое-что. А ты знал меня ещё с тех пор, как я случайно забрёл к тебе в сад с мёртвой канарейкой! – Он захлёбывался словами, обжигающими гортань сильнее морозного воздуха. Кулаки были крепко сжаты, и ногти впивались в ладони. – И не ври, что не помнишь. Ты взял себе её имя, хотя сам же стёр мне память раньше, потому что решил, что ребёнок бесполезен, да? Я ведь не Уинтер с его чудовищной силой. Зато теперь, когда мальчик вырос, его можно использовать, верно?
Часовщик поджал губы на секунду.
– Я бы предположил, что ты пьян, если бы не был полностью уверен в обратном. И до чего же ты ещё додумался, расскажи, прошу. – Голос его звучал как скрип несмазанного флюгера на сильном ветру.
Морган перевёл дыхание. Сердце колотилось где-то в горле, а стрелки часов в нагрудном кармане замерли.
«Что я творю?»
Но перестать говорить было уже невозможно. Слишком много накопилось – боли, бессильной ярости, постоянного напряжения.
– Не знаю, что ты за существо. Но ясно понимаю одно: ты лицемер, Уилки. И чужую волю ты ломать умеешь. Не знаю, что там было с Фонарщиком и Шасс-Маре, но со мной ты поработал на славу. Подбрасывал фрагменты информации, чтобы я проникся сочувствием к вашей компании… А когда Шасс-Маре пыталась предупредить, ты затащил меня в заброшенную школу, чтобы показать воронку… показать, в какой мы все грандиозной заднице вот-вот окажемся. Ага, просто замечательно. Мог бы и прямым текстом приказать ложиться на алтарь во имя спасения человечества… или отдельно взятого города. И какой человек, считающий себя порядочным и нормальным, после этого сможет отказаться? Ответственность на других ты перекладываешь мастерски.
Глаза Уилки почти погасли.
– Я позволил тебе спасти отца сегодня.
На каждом вдохе в лёгкие впивались ледяные иглы. Слёзы, кажется, мгновенно вмерзали в ресницы. Но солнечное сплетение и голову жгло так, словно внутри кипело раскалённое железо. Морган прижал руку к животу и машинально царапнул ногтями вдоль нижнего края рёбер, но боль это не облегчило.
«Ублюдок из башни… Кажется, я тебя понимаю, Лидия Люггер».
Выхода не было. Была только иллюзия, что можно отказаться, – недолгое время, но теперь он чувствовал себя связанным по рукам и ногам колючей проволокой.
– О, да, позволил, – откликнулся Морган. Горло у его сводило судорогой, и слова звучали хрипло, придушенно. Он почти ощущал чужую руку, каменной хваткой сомкнувшуюся у него на шее. – Может, затем, чтобы я сам потом его убил, когда понял, что другого выхода нет? И сломался бы, как тебе и надо. Чего ты хочешь? Чтобы я пожертвовал собой ради города, из которого сбежал мой брат? Из которого скоро и сестра уедет? Кого ты уже положил на свой алтарь? Фонарщик, Шасс-Маре, эта рыжая девчонка, Чи… Я никого не забыл?
Перед глазами промелькнуло видение – пылающий горизонт и некто высокий, прекрасный, облачённый в меха растворяется в зареве, как тень…
Тот, второй, Тёмный.