– Ага…
– На, попей.
– Холодно… – пожаловался он, отпив из фляжки. – Башка болит, мочи нет.
– Ну таперича терпи. Такому черепу ничего не станется. Дурак стоеросовый! – Показалось или он правда услышал в ее голосе улыбку? – На кой драться полез? Я б сама управилась. Хотя, думается мне, зна́ток из тебя славный выйдет, хоть и дурной… И то польза.
Г-ГХР-РЕ-ЕМ!
– Ага, бачил я, як ты справлялась. Он тебе едва не снасиловал!
– Мы на «ты» уже? Вчера еще бабой Купавой звал…
– А мине када обманывают – я на «ты» перехожу.
– Кто это тебя обманывал?
– Да ты и обманывала! Бабкой прикидывалась, хлусила! А сама…
– А сама что?
– А сама молодая и, гэта, пригожая…
Демьян покраснел. Девушка только хмыкнула. Он повернул голову, морщась от боли – на лбу вылез здоровенный шишак, затылок ломило. Она сидела на сосновом корне, дивная такая в серых лучах рассвета, замотанная в тряпки: «Шоб сиську было не видать, значит», – смекнул Дема. Сурьезная такая да строгая, он аж залюбовался. Волосья черные, глазища синие, лицо что на картинке с плакату.
ГР-Р-РЯ!
– Так ты… – Он прочистил горло. – Ты Купава и есть?
– Не совсем. Не Купава я.
– А кто же?
Девушка вздохнула, глянула в сторону деревни, где над домами вставало красное солнце.
– Подымайся, охламон. Домой поковыляем. А по дороге я и скажу все, так и быть. На плечо мне обопрись. Ну-ка, за грудь не чапа́й! А то по лбу снова получишь!
ХРУМ-ХРЯСЬ-ХР-Р-РЯМ!
Голова у Демы кружилась так, что, казалось, звезды сейчас с неба посыплются – хоть и утро уже. Начала Купава так мягко и напевно, что Дема, казалось, плыл по реке из ее голоса:
– Имени своего не могу тебе раскрыть, не обижайся уж. Нельзя нам, особливо женщинам. Вам, мужью, проще, а нас за истинное имя всяка дрянь дернуть может, як за косу. Вот так и зови, Купавою.
Демьян кивнул, не понимая пока, куда девка клонит. Обижаться он пока тоже не собирался.
– Мою наставницу, здается, тоже не Купавой звали. Можа быть, и ей имя от ее наставницы перешло, не ведаю того. Я к ней вообще сироткой попала. Родителей моих советская власть раскулачила; мелкими кулаками мы считались, зажиточными. А большевики колхоз в Задорье создавали, двенадцать лет тому назад. Как щас помню – приехали на конях, важные такие, в фуражках и куртках кожаных, бумагами машут с печатями синими. Нам, грят, советская власть дозволила с кулачьем бороться. Батьку мироедом обзывали. Давайте, мол, нам то-то и то-то по списку да и валите прочь из дому, манатки збирайте. Батька супротивляться начал, дал одному комиссару по кумполу, так ему бока намяли и увезли насовсем; в Соловки попал, там, поди, и сгинул. А у мамы и до того не все дома были – наследственное у нее, а уж после особливо. Она хату и пожгла, дурная. Мол, не доставайся ж ты никому.
ТР-РЯСЬ!
Дема хотел сказать что-то сочувственное, но в голову будто соломы набили. А Купава продолжала рассказывать – будто не ему, а себе:
– Я ночью проснулась – хата горит! И мамка сидит, в красный угол пялится с улыбкой безумной. Я глянула – а там черт стоит, в огнище! Рогатый такой, с хвостом, и хохочет, прям заливается. Иконы-то все сгорели, вот он и выполз из Пекла прямиком; к нам-то зайти не может, а к себе манит. Я мать трясу, а она ни в какую, лыбится, дура, а черт ее блазнит: пойдем, знаткая, со мною в Пекло, я тебя любить буду целую вечность. Я спалохалася, страшно было – жуть! Мамку с собою тягаю, а она отмахивается, иди, мол, не мешай; смотрит, дура, на черта глазами масляными, что твоя кошка мартовская. Я выбежала с дому, дыма наглоталась, только фотокарточку схватить успела – и ту не с родителями, а с Есениным. А мать там и осталась; с чертом, значит, ушла. Сдается мне, черт ее обманул. Самогубцев в Пекле истязают цельную вечность. Вот он ее и любит вроде как – плетьми из зубьев грешников по спине хлещет до конца веков. Я утром на вогнище стою, грязная, без обуток, в одной сорочке, а люди мимо ходят с лицами каменными. Я ж дочь кулака, кто со мной заговорит? Мы ж по бывшей волости главные считались, батьку многие не любили. Его прадед еще крепостных держал…
– Крепостничество – тормоз модернизации! – изрек Дема вбитую школьными агитаторами фразу.
– От, и ты туда ж. В общем, думается, мне от матери знаткость и передалась. Или от деда, отца ейного – тот тоже, кажут, странный был. Его так вообще колдуном считали, а большевики за антисоветчину свезли куда-то. Глядишь, с батькой на зоне повидалися. Тесть с зятем, – вздохнула. – Знаткость – это ж дело такое. Можешь сам себя убедить, что нет в тебе ничего, и она уйдет почти, станешь обычным со временем. Ну будешь в карты выигрывать да слышать иногда чего; зубы прихватит вдруг резко. В общем, задавить можно в себе знаткость, жить по-людски. Коли сам захочешь сильно.
– И что? Это я мог, выходит, к тебе в ученики не идти?
– Ты не мог. Уж больно глазастый оказался, – недовольно буркнула Купава. – И я вот не смогла. Бачила с детства, як и ты, всякое. Видала лик мамкин потом, как мимо пепелища шла, – она руками махала, пырилась из углей прогоревших. Просила с Пекла ее забрать. Обманул меня черт, говорит, сманил к себе… Мамку-то жалко, а чего делать? А чем помочь-то ей, раз сама себя обрекла на проклятье? Позже я костомаха однажды встретила и еще всякую пакость. Шишигу видала…
ТР-Р-ХРУМ-М!
Как раз в тот момент что-то шмыгнуло меж колосьев – ночная нечисть пряталась по норам.
– Дом сгорел дотла, жить было негде, да свезло мне. Знахарка местная пожалела, взяла к себе ученицей. Я уж думала, кости будем править, скотину лечить… А она, оказалось, видит то же, что и я! Всех бесов знает! Купава ее и звали.
– Як тебя! – воскликнул стукнутый ученик. Купава поглядела на него с жалостью.
– Она, конечно, не колдуньей была, а просто знаткой, людям помогала. И мне наказала такой же быть, с бесами не связываться. С чертями коли уговор держишь – в Пекле окажешься. Нельзя с Пеклом дел иметь, ты это попомни. Надо честным быть с собой, Богом и людьми. Все трудом и учебой постигается, засеки себе на носу. Дема постучал себе по носу – мол, засечено.
– Чего дальше? А дальше просто. Пару годов прошло.