И приходится нам больше слушать, чем глядеть: темно кругом, ничего почти не видно.
Немного погодя показалась из-за леса луна, стало светлее.
И вот гляжу я — от темного леса что-то отделяется. Стал я вглядываться получше. Напряг зрение так, что даже глаза слезиться начали, — и вдруг ясно увидел темные очертания двух фигур: стоят два человека на пригорке, у одного винтовка за плечами, другой винтовку наперевес держит и словно озирается до сторонам. И оба слегка покачиваются.
Я схватил моего товарища — часового — за плечо, шепчу ему:
— Гляди — на пригорке двое белых стоят. Давай я подстрелю правого, а ты — левого…
— Стой спокойно, — отвечает старый боец, — нечего шум поднимать.
— Ну, так я к нашим побегу, — скажу, что мы белых заметили.
— Незачем. Наблюдай получше.
Хоть и невтерпеж мне, а все же наблюдаю. Кругом все спокойно, только те двое всё стоят на пригорке. И кажется мне, что они прямо на нас смотрят, — вот-вот увидят. Думаю: «Наверное, это тоже часовой с подчаском, как и мы».
Поглядел я искоса на моего товарища: почему он так спокоен, когда враг совсем близко?
А тот только посмеивается и молчит.
Так прошло много времени. Уж и светать начало, — короткая весенняя ночь подошла к концу. И тут только я увидел, кого за врага принял: за пригорком, позади постройки, стояли два молодых тополя. Обломанный сук напоминал взятую наперевес винтовку.
— Ну, теперь иди, бери в плен белых, если хочешь, — засмеялся часовой.
А мне стыдно стало: дерево от врага отличить не сумел.
— Ты, парень, не горюй, — утешал меня товарищ. — Со всеми так бывает: в карауле молодым всегда разная чушь мерещится. Тут и дерево за неприятеля сойдет. И все норовят поскорее начать стрельбу. А ты помни: спокойнее и внимательнее надо быть, вот что.
— А как же ты узнал, что это не люди?
— У меня глаз наметанный, зоркий. Повоюй с мое, и ты научишься впотьмах видеть.
ВОРОБЬИНАЯ СТАЯ
Скоро и я научился распознавать врага по самым незаметным признакам, и у меня глаз стал зорким.
Был такой случай.
Летом 1918 года прибежал к нам дозорный и рассказал, что оврагом пробираются белые: хотят, наверное, выйти к нам в тыл и внезапным налетом захватить наш штаб.
Послали тогда наш взвод в разведку: нужно было разыскать белых, узнать, сколько их и куда они идут.
Отчего воробьи поднялись стаей?
Заняли мы рощицу на холме и стали наблюдать. Но видно было плохо: мешали кусты впереди.
— Вот что, — говорит мне командир, — ты парень ловкий, — полезай на дерево и наблюдай оттуда в сторону оврага.
Залез я на дерево. Наблюдаю. Впереди — поле, за ним — кустики, а дальше — длинный и глубокий овраг. Из него-то белые и должны показаться.
Долго пришлось мне наблюдать: все тихо, никого не видно. Свернули, что ли, белые куда-нибудь и мимо прошли, а мы их, стало быть, упустили?
Не может быть: из оврага свернуть некуда!
Но как я ни старался, ничего подозрительного не мог разглядеть.
— Разрешите слезть, товарищ командир, — попросил я. — Все равно ничего не видно.
Перед тем как слезть, на всякий случай окинул я в последний раз взглядом поляну и овраг.
И вдруг заметил: с пшеничного поля, что поближе кустиков вспорхнула стая воробьев.
«Отчего они так сразу стаей поднялись? — подумал я. — Не спугнул ли их кто?»
Однако в поле попрежнему никого не было видно.
«Пустяки, — решил я, — наверное, кошка подкралась… А, впрочем, пригляжусь попристальнее».
Приглядевшись, заметил: в том месте, где воробьи поднялись, пшеница колышется. Начал еще лучше приглядываться — и вдруг увидел: по пшенице ползком к нашей рощице пробираются люди. Вот один, другой, третий... человек десять. А вон поодаль еще в одном месте пшеница колышется. Ого, да и там ползут люди, тоже в нашу сторону.
«Ну, голубчики, не выйдет ваше дело», думаю. И потихоньку передаю командиру вниз все, что увидал.
Командир вмиг распорядился: два отделения тоже по пшенице в обход белым послал, чтобы сзади на них напасть, а третьему приказал быстро занять опушку рощи, подпустить белых шагов на сто — и тогда открыть огонь.
Так и поступили. Белые были уверены, что их никто не видит. И когда с опушки их встретил залп, а вслед за тем сбоку из пшеницы тоже засвистели пули, — белые растерялись. Некоторые бросились бежать — их перестреляли; другие сразу руки кверху подняли и в плен сдались...
А не заметь я, как вспорхнула стая воробьев, — наверное, подкрались бы к нам белые незаметно, и много погибло бы наших бойцов.
ШАПКА-НЕВИДИМКА
— Целый день пытались мы перейти в наступление. Но нам это никак не удавалось: очень уж мешали неприятельские пулеметчики. Они спрятались где-то в деревне, и как только мы пробовали двинуться вперед, они открывали по нашим бойцам смертоносный огонь. Если бы мы только знали, где именно притаились неприятельские пулеметы, тогда наши артиллеристы быстро заставили бы их замолчать!
Но этого-то как раз мы и не знали.
Мы залегли на опушке леса, а впереди, прямо перед нами, возвышался холм. Он-то и мешал разглядеть деревню, занятую неприятелем, отыскать его пулеметы. Наверное, когда-то на холме росла целая роща, но она давно уже была вырублена, и теперь из голой земли торчали только пни. За пнями не спрячешься: стоило только нашему бойцу вползти на холм, в него сейчас же летела неприятельская пуля.
Так, бестолку прошел почти весь день. Продержаться на холме никому не удалось. Можно было бы, конечно, забраться на холм ночью. Но ведь ночью ничего не увидишь. А утром неприятель непременно заметит нашего наблюдателя и снова начнет сыпать пулями: этот холм у него на примете.
Что-то нужно было придумать. А что — никто из нас не знал.
Под вечер командир сказал:
— Как стемнеет, пойдем на холм и выроем там окоп для наблюдателя. За ночь проведем к нему и телефон.
— Сделать это можно, — сказал я, — да только когда выроем окоп, останется куча свежей земли. Неприятель по ней сразу догадается, где сидит наш наблюдатель.
— А мы землю унесем, — ответил командир.
— Так ведь голова-то наблюдателя все равно будет торчать из окопа — сказал я, — в конце концов его заметят.
— А мы, — сказал командир, — наденем на него шапку-невидимку.
Я был в те времена совсем еще неопытным бойцом и не знал, какие бывают «шапки-невидимки». Хотел