* * *
Я, честно говоря, закончил решать математику пятнадцать минут назад и теперь рисовал на черновике гербы великих кланов Государства Российского, пытаясь вообразить — кто вообще мог быть моим папашей. Шуйский? Юсупов? Демидов? Барятинский? Трубецкой? Вишневецкий? Не дай Бог — Радзивилл? Явно — кто-то весьма могущественный, глава или наследник рода… Скорее всего — официально бездетный, иначе с чего бы ему меня прятать? Может, я — его единственный ублюдок, и он думает в итоге меня узаконить? Надо добраться до компа и поискать в сети сведения о холостых и бездетных аристократах с самой вершины… Хотя — не обязательно холостых. Может, у них с женой нестыковка?
Я ловил недоуменные взгляды Ермоловой, которая сидела рядом. Мол, как я это так быстро-то экзамен порешал? Сама она оставила напоследок логарифмы и теперь решала уравнения на листочке. И испытывала некоторые затруднения, потому как без конца стрикала ручкой, вместо того, чтобы расписывать пример. Я глянул в листок с ее заданиями и быстро написал рядом с гербом Шуйских:
И тихонько постучал по парте. Она мигом увидела, глянула — и в ее глазах сверкнуло понимание. Эля — девочка умная, просто бывают вот такие временные помрачения. И задание простое, в общем-то, решала она на уроках и посложнее, но… Я и сам порой туплю конкретно, просто теперь, когда у меня Библиотека в голове, это не страшно. А Ермоловой только суть нужно было ухватить! Она благодарно кивнула и уткнулась в тетрадку. А я мигом зачирил ручкой подсказку.
— Титов! — сказала Анна Ванна. — Я закончил. Я сдаю экзаменационную работу.
— Но…
— Я рисую оленей! — надавила голосом она. — На выпускном экзамене!
Зараза. На гербе Шуйских и вправду изображен олень.
— Я рисую оленей… — понурился я, собрал со стола тетрадку с решенными заданиями, черновики и прочую всякую дичь. — Я сдаю экзаменационную работу.
Конспиратор из меня — так себе. Сорок минут до конца выделенного времени! Сначала чуть перед Риковичем не спалился, теперь вот — экзамен раньше закончил… С другой стороны — я тут меньше месяца, откуда им знать, может, я изначально такой дофига умный?
— Я ожидаю за дверью, — сделала широкий жест рукой Анна Ванна.
Конечно, я не стал ожидать за дверью. Я пошел к Людвигу Ароновичу — он уже начинал сборку сцены.
Кхазад малость оклемался после приступа и выглядел хоть и потрепанным, но вполне живым. Разве что тяжелое дыхание и капельки пота на лбу выдавали некий надлом в его состоянии — физическом или психическом.
— Хуетак, Миха, — сказал он. — Написал математику?
— Написал. На девять, — откликнулся я, вынимая из рюкзака серо-красную спецовку и переодеваясь за кустами.
— Откуда знаешь? Вечером же результаты будут! — Он ковырялся в ящике с инструментами.
— Десять не поставит Анна Ванна, она меня недолюбливает. А девять будет в самый раз. По итогу в аттестат влупят восемь. В интернате я не особенно хорошо учился, за год семерка должна быть. Девять плюс семь, разделить на два — получаем то, что получаем, — я зашнуровал ботинки. — Ну что, командуй!
— Командую: бери вон ту хреновину и неси к вон той… Унбеканте захе!
Я не знал кхазадского, но чего он от меня хочет — сообразил. И потащил. Мы специально начали работу за неделю до выпускного: конструкция даже многоопытному Лейхенбергу была незнакомой. Да и с проводкой, освещением и прочим предстояло помучиться. К тому же ни его работы столяра, ни моих экзаменов и тренировок никто не отменял. Так что работали часа по два, после обеда или вечером, не надрываясь.
Хотя, конечно, почти все мои однокурсники, даже Ави, на спорт в эти дни забили болт. Какой спорт? Русский сдавать послезавтра, а потом — историю! Старшекурсники тоже находились в запаре: у них шли зачеты. Так что периодически получалось так, что Мих-Мих работал со мной по индивидуальной программе, и это было хорошо: когда тренер брался за меня всерьез, то на эти полтора или два часа у меня все мысли из головы вылетали. И про зависимость Людвига Ароновича, и про Элю, которая с Вяземским танцует, и про отца родного, который мрачной скалой нависал над всей моей жизнью, я напрочь забывал.
Поводов для раздумий хватало: например, после выпускного, в начале июня, все должны будут разъехаться по домам на пару недель, а я, похоже, останусь тут. А потом, с двадцатого числа, начиналась военно-хтоническая практика, и это тоже было довольно волнительно… Ну, и после практики Полуэктов обещал мне дать работу курьера! И я, кстати, понял почему — в конце лета мне уже будет восемнадцать. Первое совершеннолетие! Или он эти две недели имел в виду?
Так или иначе, во время работы с Лейхенбергом и тренировок с Мих-Михом это все отступало на второй план. Существовал только этот момент. Только правильная стойка, нужный поворот корпуса, концентрация на ударе. Только «хреновина», «айн вердаммтес майстерверк» и «швайнехунде думмкопф» — я и половины не понимал, но эмоциональной окраски обычно хватало.
Сцену мы собирали шаг за шагом — сначала помост, потом — боковые колонны, на них — кронштейны для навеса, с моторчиками — они сами по колоннам наверх должны ехать, потом — сам навес. На двоих — дело небыстрое, но опыт кхазада и мой телекинез неплохо работали вместе. Единственное — я видел, что у него с собой в сумке всегда лежит термос. При мне он этот дерьмовый скомороший чай не пил, но я-то с Людвигом Ароновичем часа четыре находился в сутки! Душа у меня за него болела, это точно.
* * *
В зале было пустовато. Пара старшекурсников — какой-то коренастый гном и не менее коренастый человеческий парень — отрабатывали удары: один с лапами, другой — в перчатках. Мих-Мих с озадаченным видом сидел на скамейке у окна и тыкался в смартфон. Тренер — в смартфоне! Таким я его никогда не видал!
— О, — сказал он. — Титов. Может, это и ответ?
— А может, это — просто это Титов? — насторожился я.
Тренер почесал лысину.
— Тут указивка пришла: товарищеская встреча по русской стенке. Не знаю, что им в голову стрельнуло, но двенадцатого июля мы с командой на пятьсот кэгэ должны быть в Ревеле.
— Так разъедутся