Но против меня дядя ничего не имел; он даже питал ко мне расположение, потому что в день нашей первой встречи я был мальчишкой двенадцати, помнится, лет. Наше знакомство состоялось, наверное, в семьдесят восьмом году, когда дядя успел прожить в Англии лет восемь или девять. Он упросил моего отца, чтобы я к нему переселился, и по-своему бывал ко мне очень добр. На трезвую голову он любил играть со мной в триктрак и шашки, поручал мне вести за него переговоры со слугами и торговцами, так что к шестнадцати годам я сделался полным хозяином дома. У меня хранились все ключи, я мог ходить куда вздумается и делать что захочу – при условии не беспокоить дядю. На мою вольницу было наложено лишь одно странное ограничение: на чердаке имелся чулан, который был постоянно заперт, и туда не разрешалось входить ни мне и ни кому другому. Из мальчишеского любопытства я пробовал заглянуть в замочную скважину, но не видел ничего, кроме самых обычных для чулана вещей, то есть старых сундуков и узлов.
Однажды – в марте восемьдесят третьего года – на стол перед тарелкой полковника легло письмо с иностранной маркой. Письма ему приходили нечасто, так как счета он оплачивал наличными, а друзей не имел.
«Из Индии! – воскликнул дядя, беря письмо. – Штемпель Пондишерри! Что это может быть?»
Он поспешно вскрыл конверт, и оттуда со стуком упали на тарелку пять сухих зернышек апельсина. Я рассмеялся, но, взглянув полковнику в лицо, тут же замолк. С отвалившейся челюстью и выпученными глазами, бледный как полотно, он рассматривал письмо, все еще зажатое в его трясущейся руке.
«Три „К“! – пронзительно вскрикнул он. – Боже, Боже, постигли меня беззакония мои!»
«Что это значит, дядя?»
«Смерть!»
Он встал и ушел к себе, а я, пораженный ужасом, остался сидеть. Взяв конверт, я увидел внутри на отвороте, над полоской клея, надпись красными чернилами: троекратно повторенную букву «К». Кроме пяти сухих зернышек, внутри ничего не было. Что могло вызвать такой отчаянный страх? Я вышел из комнаты и, поднимаясь по лестнице, встретил дядю, который направлялся мне навстречу. В руках у него были старый ржавый ключ, наверное от чердака, и латунный ларчик, в каких хранят наличность.
«Пусть делают что хотят, им со мной не совладать. – Он выругался. – Скажи Мэри, нужно будет сегодня разжечь у меня в комнате камин, и пошли за Фордемом, хоршемским стряпчим».
Я выполнил все распоряжения, и, когда прибыл адвокат, дядя пригласил меня к себе. В камине был разведен жаркий огонь, на решетке скопилось много рыхлой черной золы, как от сгоревшей бумаги; латунный ларчик стоял рядом, открытый и пустой. Я был поражен, взглянув на его крышку: там были выбиты те самые три «К», которые я утром видел на конверте.
«Джон, – начал дядя, – я составил завещание и хочу, чтобы ты был свидетелем. Все свое имущество, со всеми правами и обременениями, я оставляю моему брату, твоему отцу, от которого оно, несомненно, перейдет к тебе. Если ты сможешь мирно им пользоваться, тем лучше. Но если окажется иначе, послушай меня – оставь его своему злейшему врагу. Сожалею, что мой дар может обернуться не во благо, но я не могу предвидеть, что случится в дальнейшем. Будь добр, поставь свою подпись там, где укажет мистер Фордем».
Я подписал документ, и адвокат забрал его с собой. Как вы понимаете, этот необычайный случай глубоко меня поразил. Я обдумывал его, взвешивал различные предположения, но разгадки так и не нашел. Он оставил после себя смутные опасения, от которых я не мог избавиться, хотя неделя шла за неделей, жизнь наша текла обычным порядком и первый острый испуг начал забываться. Тем не менее я не мог не заметить, как переменился дядя. Он вливал в себя еще больше спиртного и еще больше замкнулся. Почти все время он проводил у себя в комнате, за дверью, запертой изнутри, но иногда в пьяном угаре выбегал за порог дома, носился по саду с револьвером в руке и кричал, что ни человеку, ни дьяволу не позволит держать себя взаперти, как овцу в загоне. Едва приступ буйства заканчивался, полковник опрометью кидался в дом и запирал за собой замки и затворы – он более не был способен бросать вызов страху, угнездившемуся в душе. В подобных случаях на щеках его, даже в холодную погоду, блестела испарина, словно он только что умылся.
Но не стану злоупотреблять вашим терпением, мистер Холмс, и поскорее завершу рассказ. Однажды ночью дядя совершил очередную пьяную вылазку, из которой не вернулся. Выйдя на розыски, мы обнаружили его лицом вниз в небольшом, заросшем тиной пруду в дальнем конце сада. Следов насилия обнаружено не было, глубина воды составляла всего два фута, и жюри, приняв во внимание всем известную чудаковатость покойного, вынесло вердикт «самоубийство». Но я, помня, как дядя боялся даже думать о смерти, никак не мог поверить, что он мог настолько изменить самому себе и уйти из жизни добровольно. Тем не менее на том история закончилась, и мой отец вступил во владение поместьем и приблизительно четырнадцатью тысячами фунтов на банковском счете.
– Минуту, – прервал его Холмс. – Ваши показания – одни из самых удивительных, какие мне доводилось слышать. Назовите дату, когда ваш дядя получил это письмо, и дату его предполагаемого самоубийства.
– Письмо пришло десятого марта восемьдесят третьего года. А умер он через семь недель, второго мая ночью.
– Спасибо. Продолжайте, прошу вас.
– Когда отец вступил во владение собственностью в Хоршеме, он по моей просьбе тщательно осмотрел чердак, который дядя всегда держал запертым. Мы нашли тот самый латунный ларчик, но из его содержимого ничто не уцелело. На внутренней стороне крышки была бумажная наклейка с тремя большими «К» и подписью: «Письма, записки, квитанции и список». Мы предположили, что она указывала, какого рода бумаги были уничтожены полковником Оупеншо. В остальном ничего особенно важного на чердаке не оказалось, кроме множества разрозненных бумаг и записных книжек, относившихся к тому периоду, когда дядя жил в Америке. Некоторые