Я понял, что оставаться в окопе — самоубийство. Вместе с несколькими бойцами, которые ещё могли двигаться, отступил к пробитому ходу, ведущему в подвал ближайшего дома. Это был двухэтажный остов, давно покинутый, с выбитыми окнами и осыпающейся штукатуркой. В подвале пахло сыростью и смертью, пол был усеян обломками кирпича, а свет пробивался только через узкие щели в стенах. Здесь, в полумраке, мы и засели, пытаясь отдышаться. Я пересчитал оставшихся — шестеро, не считая меня. Лица у всех серые, в грязи и крови, глаза блестят от усталости и страха, но оружия никто не бросил. Я коротко переглянулся с каждым, и без слов стало ясно — беру командование на себя. Не потому, что мне это нужно, а потому, что кто-то должен. Они смотрели на меня с надеждой, смешанной с отчаянием, и я кивнул, принимая эту ношу.
— Принимаю командование на себя. Занять круговую оборону, — сказал я коротко, указывая, где кому занять позицию. — Держим окна и вход. Долго не продержимся, но хоть продадим свои жизни подороже.
И это была правда. Танки снаружи отъехали немного назад, но их пушки уже нацелились на дом. Они ждали только команды, чтобы начать бить прямой наводкой, превращая нас в кровавую кашу, погребённую под этими стенами. Время играло против нас, и выбора почти не оставалось.
И тут, среди затишья перед очередной атакой, я заметил фигуру, идущую к дому под белым флагом. Это был японский боец, невысокий, худощавый, в идеально выглаженной, несмотря на только что отгремевший интенсивный бой, униформе. Его лицо было непроницаемым, как у статуи, а движения — размеренными, будто он прогуливался по парку, а не шёл через поле боя. Я усмехнулся, сплюнув на пол подвала, и пробормотал:
— Ну что, ребят? Сдачу в плен этого красавца не принимаем?
Раздались смешки. Кто-то выкрикнул:
— Пусть катится обратно к своим самураям…
Я оглянулся и увидел сказавшего это бойца. Молодой парень с рваной царапиной на щеке. Однако японец, слышавший весь наш разговор, подойдя ближе, не показал ни тени юмора, раздражения или страха. Он остановился метрах в трёх от входа, подняв белый флаг ещё выше, и заговорил на ломаном русском:
— Вы сражаться храбро. Доблестный императорский силы уважать мужество врага перед превосходящей мощь. Сдавайся. Пленным гарантия жизнь. Вы показать себя достойно, и мы уважать это.
Я слушал его, прислонившись к стене, и размышлял. Самурайские традиции, да. В них есть что-то, достойное уважения — кодекс чести, стойкость, готовность умереть за свои идеалы. Но есть и то, что мне глубоко противно. Их слепая преданность, готовность идти на смерть или убивать без раздумий только потому, что так велел командир. Для них это и есть мужество, но у нас это всё чаще называется фанатизмом или даже фатализмом. Кроме того, я знал из учебников, что плен у японцев — штука скользкая. Истории о бесчеловечных условиях, о пытках, о том, как пленных используют как расходный материал, не раз становились притчей во языцех. Порой смерть лучше такого вот «милосердия».
— Да хрен тебе на воротник, дядя, — бросил я в ответ, не скрывая сарказма. — Мы тут хорошо сидим, а вы там своих танкистов из железа выковыривайте. Или они у вас уже кончились?
Японец не дрогнул, только слегка наклонил голову, как будто соглашаясь с неизбежным. Но, вместо того чтобы уйти, он продолжил:
— Я понимать ваш сомнения. Подумайте о тех, кто ждать вас дом. О тех, кто ещё моч увидеть вас живой. Убить без нужда — не наш путь.
Я хмыкнул, переглянувшись с бойцами. Эти слова звучали красиво, но в глазах японца ясно читался — холодный расчёт. Он хотел нас живыми. Для чего? Вопрос. Чтобы, возможно, просто показать начальству? Или продемонстрировать в новостях, что «милость» проявлена.
Даже если бы я не был игроком, пожалуй, всё равно бы выбрал сгинуть в этом подвале, но не попасть в их лапы. Однако, время — это то, чего нам… мне не хватало. Ведь мне известно, что будет дальше. И я решил, сколько возможно, тянуть кота за фаберже. Заражение. Это могло изменить всё и сыграть на нашей стороне. Если враги превратятся в неразумных зверей, неспособных пользоваться огнестрелом, мы получим шанс. Надо только дождаться.
— Дай нам время на размышление, — сказал я, стараясь, чтобы голос прозвучал максимально серьёзно. — Я должен посоветоваться со своими людьми. Мы должны подумать.
— У вас есть время до рассвет. Если с первый луч вы не выйти к нам без оружие, вы все погибнуть…
Японец кивнул, развернулся и ушёл, просто оставив нас в покое, что казалось сейчас натуральным счастьем. Мы сидели молча несколько минут, пока один из бойцов, темноволосый мужик лет тридцати с глубокими морщинами на лбу и в тельняшке, не заговорил хриплым голосом:
— Ты ж не серьёзно, ваше благородие? Сдаваться этим псам? Да я слыхал, что они с пленными делают. Лучше пулю себе в висок, чем в лагерь военнопленных.
— Согласен, — поддакнул, молодой парнишка, который никак не мог унять дрожащие руки. — Мой брат был в их лагере… Сгинул в муках… Я лучше сдохну здесь, но с автоматом в руках.
Я кивнул, оглядывая их измождённые лица. Выслушал всех. Большинство было против сдачи в плен, и я их понимал. В этом мире условия в японском плену с пытками, голодом и работой на износ оказались не просто слухами, а подтверждённым фактом. Японцы могли гарантировать жизнь, но не человеческие условия.
Мы переглядывались, понимая без слов, что доверять