— Сейчас он тебе велик, но однажды ты сможешь его надеть.
Как-то после ужина, Раффаэле прекрасно помнил этот момент, Микеле приехал к нему с традиционными сладостями Кастелламмаре — печеньями в виде сигар из кондитерской на площади Часов. Они сидели за столиком с кружевной скатертью и делали вид, что курят сигары, как Аль Пачино. Микеле умел рассмешить, облегчить жизнь даже в самые тяжелые моменты. Уходя, надев шляпу, он сказал на диалекте:
— Увидимся, Ральф. Доброй ночи, сестра!
Микеле повернул ключи зажигания своего мотоцикла. А через полчаса в центре города его изрешетили пулями. Сильнее всего пострадали фирменный двубортный пиджак Микеле и его прекрасное лицо. Поэтому Раффаэле не хотел сворачивать в тот переулок, где все это случилось. Там, на стене дома еще остались следы пуль, которые не попали в цель.
— Я так и не научился курить сигареты, — заключил он, поглаживая смешанный с конфетти песок. — Они мне кажутся гадкими на вкус.
Я смотрела на море, мое молчание было данью уважения его горю. Интересно, костюм, который на нем сегодня, — тот самый костюм Микеле?
— Чем он занимался?
— Чем занимался? Выполнял поручения босса.
— Поручения?
— Продавал наркотики, крал у одних, убивал других, все такое.
Мы были всего лишь двумя влюбленными на пляже во время карнавальной ночи, двумя подростками, немного взъерошенными после страстного поцелуя. Мы не были гангстером и мексиканкой, не были Микеле и Фридой Кало. Но, может, у нас был неплохой шанс ими стать.
* * *
Телефон стал олицетворением спадов и подъемов любовной жизни Аниты. Иногда он звонил в пустом коридоре: одна трель — нечего волноваться и нет нужды снимать трубку. Иногда телефон долго трезвонил, сердце билось быстрее, и Анита бежала ответить на звонок. Часто напряжение нарастало. Если у Аниты руки были в мясе или она красилась — в одной руке голубой карандаш для глаз, в другой сигарета, — трубку приходилось поднимать мне.
— Если это Эмилио, скажи ему перезвонить через двадцать минут, — кричала она мне. — Если это мой начальник — я на сегодня закончила, и пусть он отстанет. Если это Доменико — я на ужине по работе. А если это Даниеле — я переехала в другой город!
Пока я вынуждена была вести себя как взрослая и врать, отвечая на телефонные звонки, Анита вела себя как подросток. Она продолжала настаивать, что адвокат для нее просто друг, несмотря на то что ее комнату заполнял запах подаренных им цветов.
— Он не в моем вкусе, — повторяла Анита. — К тому же живет в Риме.
При этом, когда Анита говорила об Эмилио, ее лицо озарялось светом. Она все чаще ходила к парикмахеру и ездила в Неаполь на собрания, возвращаясь поздно вечером. Перед сном съедала кусок холодной пиццы, недовольная: понимала, что от пиццы и хлеба толстеют. Ела она мало, значит, скорее всего, была очень счастлива.
Она так часто пропускала обед и ужин, что не замечала, что я пропускаю их еще чаще. В доме у Тицианы мы с Раффаэле ничего не ели. Мы были сыты любовью. Но я начала замечать странный эффект нашего вынужденного поста: чем меньше я ела, тем меньше мне хотелось. Я понимала, что чувство голода порождал мозг, что это просто иллюзия, дым. Живот, который больше не поддавался на обман, перестал бурчать и сжался, вернувшись в свою первоначальную форму. Еще сильнее это проявлялось в начале месячных. В эти десять дней у меня не просто не было аппетита. Когда я проходила, например, мимо витрины бара, в которой напоказ были выставлены пиццетты с томатной пастой и увядшим базиликом или неаполитанские панини с кусочками свинины и кубиками яйца, я чувствовала абсолютную нетерпимость к пище, метафизическое отвращение к еде. Казалось абсурдом, что мы каждый день с поразительной стойкостью набивали себя органической материей, объединяющей несочетаемые вещества: жир, кофе, перец, какао. А ведь мы могли бы питаться нектаром и росой, как колибри. В эти дни мне было тяжело вообще что-либо проглотить. Чувство вкуса обострялось, вкусовые сосочки были оскорблены агрессивностью ароматов. Каждая клетка моего организма восставала против генетики человеческого существа, которое рано или поздно сдавалось голоду или головокружению.
В последнее время я обнаружила, что можно продержаться гораздо дольше, если отдалять момент приема пищи, делать между ними передышку. Иногда это происходило случайно, после особенно эмоционального или насыщенного дня. Часто это оказывалось следствием тяжелой борьбы с инстинктом самосохранения. Мне приходилось заглядывать внутрь себя и использовать некую силу, о владении которой я раньше не подозревала. Силу, способную преодолеть древнее стремление, лежащее в основе прогресса: поиск еды, охота, земледелия. Спустя несколько часов я проходила некий порог и выигрывала битву. Я попадала в измерение, где мыслей о голоде не существовало в принципе. Это было промежуточным пространством между жизнью и смертью, где телу ничего не требовалось: ни еды, ни сна — и где отсутствовал страх. В этом пространстве я способна была на все: могла уничтожить мир и нарисовать его заново так, как мне нравится. Вдруг материальный мир представал передо мной таким, как есть, — необработанной сырой материей. Цвета — рисунков, деревьев, машин — становились ярче под моим взглядом. Их контуры дрожали под моими руками, словно я сама обводила их карандашом. В то же время городские шумы почти не доносились до меня, чужие голоса были далеки. Я удивлялась, если на улице кто-то оборачивался и смотрел на меня. Как их глаза смогли заметить меня? На мне же была мантия-невидимка, я шла сквозь толпу, как волшебница, ведьма. Я была опьянена силой своей воли, которая привела меня в это пространство. Я была влюблена в собственную сущность, которая наконец-то открылась мне, она была