Ирония заключалась в том, что, борясь с природой, я в итоге почувствовала себя максимально естественно. Наконец-то я ощущала гармонию с самыми глубокими — может, математическими — законами Вселенной. В таком состоянии я шла с прямой спиной, словно вытянувшись, как в позе тай-чи. Мать всегда настаивала, чтобы я занималась китайской гимнастикой. Я чувствовала себя статуэткой, только что возникшей из мирового лона. Я была легкой, как листок, подхваченный ветром, чайкой, готовой пуститься в полет. Я чувствовала себя непобедимой и вечной. Иногда мое сердце билось слишком часто, мне казалось, что я и правда вот-вот оторвусь от земли и улечу, вернусь в свое изначальное состояние и стану духом. И дело тут было не в низким гемоглобине, я просто познала суть вещей.
Это ощущение ненадолго исчезало, когда я ела, и совершенно оставляло меня в конце месячных. И так происходило каждый месяц. Меня охватывал дикий голод, бездонный, не имеющий названия. Это был не мой голод, и все же я чувствовала необходимость его утолить. Я ела, словно мой управлял кукловод, словно в меня вселялся кто-то, словно я была беременна. Я ела, словно хотела насытить не себя, а кого-то другого, словно приносила в жертву овцу на алтаре богов. Я делала это без особого удовольствия, но и без сожалений. Этот безликий голод сопровождался моей тягой к соленой пище. Конкретность запроса не делала его менее животным, наоборот, моя тяга к соли казалась всепоглощающей, первобытной — может, еще девонского периода, ощущалась ностальгией по водной стихии, откуда вышли наши предки. Каким скучным, плоским, пошлым был мир! Может, мое тело просто бунтовало и старалось восполнить то, что потеряло в течение месяца; может, все это было из-за дисбаланса гормонов. Так или иначе, я подчинялась голоду, как подчинялась пульсирующей боли. И больше я не была свободным духом, способным летать и улавливать, как космос шепчет ему свои секреты на недоступной другим частоте. Я больше не была магом, способным менять мир. Теперь я опять была обычной женщиной, которая объедается оливками и колбасой, женщиной со слегка вздутым животом и припухшими сосками. Женщиной, которая понимала, что она навеки привязана к земле, с телом, являвшимся одновременно и даром, и балластом, и которая, нравилось ей это или нет, принадлежала к бесконечному кругу жизни.
* * *
В школе я была все более рассеянной, только греческий увлек меня по-настоящему. На других уроках я читала книгу под партой, но мне часто приходилось перечитывать фразу три или четыре раза, чтобы понять ее. Слова оставались чернилами на странице и не превращались в образы в голове. Жужжание батареи навевало дрему; может, дело в том, что ночью я мало спала. Мария Джулия продолжала подсказывать мне и объяснять что-то на уроках, угощать абрикосовыми печеньями на переменах. Но она больше не задавала мне никаких личных вопросов и не приглашала на вечеринки или обеды. И это Мария Джулия, что уж говорить о Стефании. Может, у меня началась паранойя, но мне казалось, что одноклассники стали меня избегать. Однако так было даже лучше. Один мальчик, стеснительный и прыщавый, пригласил меня поесть пиццу вместе, и я осторожно ответила, чтобы его не оскорбить: «Очень жаль, но я не могу».
Как-то вечером Раффаэле заехал за мной, и я спустилась, ощущая небольшую температуру. Может, я заболела, но, занимаясь любовью в кровати Тицианы, я убедила себя, что горю от любви. Потом Раффаэле вытер мне пот со лба, запустил пальцы в волосы и, зачесывая их назад, как у него, произнес:
— Сердце мое…
Вдруг в коридоре что-то промелькнуло, словно тень бабочки, увлеченной лампочкой в пустом доме. Мелькнуло один раз, второй…
— Ты тоже видела? — спросил Раффаэле.
— Да, это перепады электричества?
— Мне показалось, это чья-то тень.
Он приподнялся на локти, его профиль осветило желтым светом. Мне показалось, что все это ерунда — перегрузка сети, сломанная проводка, ведь никого так и не прислали отключить в доме свет. Я уже давно не думала о том, что дом в аварийном состоянии, о том, что рано или поздно он рухнет, обнажив для ливней и солнца абсурдно яркие стены квартиры.
— Пойти посмотреть, что это?
— Нет, пожалуйста, останься тут и грей меня.
Мы обнялись, но в напряженных мускулах Раффаэле я чувствовала страх. Я ощущала страх на ощупь, как напряженную нить, которая тянулась от его застывшего сердца к моему. Раффаэле думал о привидениях, я чувствовала это. Чтобы отвлечь его, я прижалась к нему сильнее, так, что у меня заболела грудь и стало тяжело дышать. Вдруг я осознала, почему он всегда рассказывал мне истории о духах и их жестокости: не чтобы напугать меня, а скорее чтобы прогнать свой собственный страх.
— Расскажи мне историю, — прошептала я ему на ухо.
— Какую?
— Не знаю, может, про дом с привидениями?
— Какой из?
— Про тот, что стоит в конце твоего переулка.
— А-а, — отозвался он, — в другой раз.
Он все еще прислушивался к звукам в коридоре, готовый вскочить в любой момент. И правда, свет снова замерцал. Может, это действительно была человеческая тень? Послышался звук шагов по лестнице. Раффаэле резко повернулся, простынь и одеяло сползли на пол. Мгновение мы сидели, не дыша, как ночью волки, следящие за приглушенными шагами охотников. Шум утих, шаги отдалились.
— Вор, — прошептал Раффаэле, вскочив.
В этом доме нечего было красть, да и вор вряд ли смог бы проникнуть через дверь. А если это и правда привидение, нам его все равно не схватить. Незачем было идти проверять, но все же я стремительно натянула одежду и во все еще расстегнутой рубашке выбежала из квартиры. Звук шагов затих, слышалось только биение наших сердец. Взгляд Папы Пия следовал за нами до четвертого этажа. От фиолетовой детской коляски, давно унесенной кем-то, остался только известковый след на полу. В подъезде не было ни души, в темноте слышалось только наше дыхание. Мы открыли дверь подъезда и выглянули на улицу. Время ужина давно прошло, машины спали, теплый воздух пах соснами. Из необычного была только луна. Почти полная, она смотрела на нас с терпением взрослого и проливала молочный свет на дырявые дорожные плиты. Они в этом сказочном свете напоминали куски швейцарского сыра, а машины — квадратные буханки. Это был зачарованный мир, неподвижный, но живой. Пуговицы рубашки Раффаэле выглядели жемчужинами, а его лицо — ослепительно