Бесконечно длинный обоз вытянулся по краю шоссе. Распряженные лошади испуганно фыркают на мчащееся мимо чудовище с двумя нестерпимо яркими белыми глазами, и закутанные до глаз дневальные, с обнаженными кривыми кинжалами в сложенных руках, провожают прищуренными глазами режущий свет фонарей. Две – три секунды – и снова кругом пустынно, безлюдно, мертво…
V
Крошечной красной точкой вспыхнул далекий огонек. Потом другой, третий, потом еще. Чуть оборачиваясь, шофер кричит что-то, но за свистом ветра трудно разобрать что.
– А-а-а-а-а-ва!.. – доносится глухой, оборванный голос, и только по догадке я думаю, что это показалось Маркграбово.
И здесь то же, что в Лыке. Те же витрины магазинов, где на тонкой палке, скосившись на сторону, висит забытая дамская шляпа. Те же местами выбитые стекла, распахнутые двери. Только здесь оживленные, благодаря близости штаба, и чаще ночную тишину прорезывают сирены автомобилей, ползающих по темным улицам странными живыми жуками.
Мне надо было найти госпиталь.
Долго путались мы с шофером, расспрашивая встречных солдат, долго кружились по площади в середине города без всякого толку, пока какая-то добрая душа, завернутая поверх полушубка в солдатскую шинель, сжалилась над нами, куда-то побежала, где-то навела справку и, наконец, вскочив на подножку автомобиля, доставила нас куда следует.
Еще подъезжая, услышал я тягучий звук фисгармонии и то нарастающее, то потухающее церковное пение. Оказалось, госпитальная молодежь, санитары, молодой врач и сестры сорганизовали хор и готовились спевкой к завтрашней обедне. День был предпраздничный, больных или раненых в лазарет пока не поступало, и молодежь старательно спевалась для завтрашнего дня.
Пока один из санитаров, молодой человек с университетским ромбиком на кожаной куртке, слегка подражая заправскому официанту, подавал нам с доктором чай в эмалированных госпитальных кружках, а присевшая к нам молоденькая сестра рассказывала о своих впечатлениях от Восточной Пруссии, – на небольшом возвышении в конце зала слышалось пение.
– Послушайте, Никитич, вы опять врете, – недовольно бубнил густой бас, – будьте же внимательнее, ведь так нельзя…
– Ну, давайте сначала – Господи помилуй троекратное, ну, начинайте!
И стройной, нарастающей волной торжественный мотив заполнял воздух, а только что бубнивший недовольно бас рокотал низкой прекрасной октавой, осторожно поддерживая замиравшую мелодию.
– Господи поми-лу-у-й!.. – вздыхали женские голоса сестер, а бас и тенора неуловимо присоединялись и, затихая, отвечали:
– Господи по-ми-лу-й!..
Потом опять новый, женский уже голос, обвинял злосчастного Никитича в том, что он сбивает всех.
В большие, до самого потолка, окна смотрела черная ночь. Она лежала над брошенным городом, над узкой лентой шоссе, окаймленной столетними деревьями, над развалинами недавно еще теплых очагов, над путаной сетью окопов… И той же черной глухой пеленою опустилась она на тех, что сидят в них и здесь недалеко, и там – под Летценом, где мерцают огненными стрелами лучи прожекторов и где я должен был быть на следующий день, и в далекой отсюда Польше, где идут непрестанные бои и шрапнель рвется голубыми огоньками, и тяжко, отрывисто, коротко ухают бессонные пушки…
ПАМЯТИ ПАВШИХ (статья вторая)
На войне приходится видеть много величественного и прекрасного. Одно непрестанное присутствие смерти, раскинувшейся над десятками тысяч людей, придает событиям величавое значение и глубокую внутреннюю красоту.
Кроме того, из всех повседневных случаев, из обыденных фактов, просто из цепи сплетающихся между собой дней, исполненных страдания и подвига, с каждым часом все выше встает гигантский образ стомиллионного народа, такой лучезарной красоты духовной, пронизанный таким внутренним светом, что самое прекрасное зрелище должно померкнуть перед ним.
И все же бывают минуты, когда декоративный эффект постановки заставляет забыть сладостную арию певца.
Таким эффектом поражает осада Л.
Днем все, как везде, где сталкиваются две стихии, мечущие огонь и смерть. Грохочут пушки, рвутся снаряды, порой оживленно трещит ружейная перестрелка, и вдруг сухо и деловито вспыхнет пулемет. Окопы сошлись близко – ближе нельзя, и широкое проволочное заграждение разделяет их. Вылазки с одной стороны и атаки с другой встречаются в сети колючих, наносящих ужасающие рваные раны, проволок.
Германская проволока особенная; перерезанная, она взвивается живой спиралью и охватывает, сшибая с ног, человека ранящими кольцами. И тщетно будет биться в этой спирали человек, пытаясь разорвать витую проволоку; с каждым его усилием кольца меняют положение, охватывают плотнее, двигаются и рвут тело своими острыми зубцами.
Днем люди сидят в окопах, стреляют, переползают земляными норами с места на место, когда противник очень уж точно пристреляется и начинает засыпать шрапнелью. Раненые перевязывают «домашними средствами» свои раны индивидуальным бинтом и ждут ночи. Ибо вылезти из окопов днем – это верная смерть. Днем нет возможности подвезти провианта, передать патроны, переслать приказание или донесение. Отчаянные смельчаки, те самые, что промеряли своими сапогами всю Восточную Пруссии и теперь уже считают дело войны не отвлеченным, кем-то и зачем-то вызванным, а своим личным, непосредственно касающимся их самих, – эти смельчаки по двое – по трое делали попытки пробраться ползком до своих. И результат был всегда плачевный. Немцы буквально засыпали снарядами открытое пространство, тратя на отдельные, приникшие к земле, две – три фигурки, бесконечное количество их.
II
Солдаты – и не только солдаты, но и офицеры – не раз выражали изумление этой безумной трате снарядов. Это происходит не только здесь, в Восточной Пруссии, с ее прекрасно оборудованными путями, доставляющими припасы, но и в глубине Польши, где-нибудь под Сохачевом или Ловичем. Трудно поверить, чтобы по непролазным польским дорогам теперь, мокрой, дождливой зимою, когда на сорокасильном «Бенце» идешь пятнадцать верст в час с ежеминутным риском сломать машину и засесть окончательно и бесповоротно Бог знает на сколько часов, – трудно поверить, чтобы при таких условиях организация подвоза выполняла бы так блестяще свою задачу. И еще труднее поверить тому, чтобы германская армия возила за собой такие колоссальные обозы. Уже после поездки в Восточную Пруссию я вернулся на двое суток в район, образуемый треугольником Сохачев – Скерневицы – Лович посмотреть, что делается здесь. Маленький глупый случай опять подтвердил высказываемое уже неоднократно мнение о том, что немцы совершенно не считают снарядов. Шофер ошибся дорогой – и вместо шоссе на Тересин, печальной памяти Тересин, где в парке был убит владелец имения князь Друцкий-Любецкий, попал на шоссе к Сохачеву, одним концом упирающееся в район обстрела немецкой артиллерии. Слева все время мерцали зарницы наших батарей, и гул орудий перекатывался под черным небом из края в край. Мы поняли ошибку только тогда, когда выстрелы наших орудий стали уж очень слышны, и промежутки между вспышкой, мелькающей