В отличие от Робера Кастеля, у которого мы позаимствовали этот термин, послуживший ему названием работы, вышедшей в 1970-е [20], для нас психоанализм не является главным предметом исследования. Возможно, он и правда врожденная болезнь нашей дисциплины: еще в 1920-е годы психоаналитик Аурел Колнаи не боялся трактовать коммунизм – вполне «нейтральным образом» – в качестве «регрессии к матери» [21]. Возвращаясь к самым первым этапам истории психоанализа как дисциплины, неизменно обнаруживаешь, что психоанализм, судя по всему, всегда преследовал поле аналитической теории и практики – то как маловлиятельный пугливый призрак, то как всемогущее чудовище, подминающее ее под себя, всё зависело от социально-исторических условий, более или менее благоприятствующих его развитию. Но если изучить современную аналитическую литературу – например, начиная с 1980-х годов, – можно, если несколько смягчить выражения, ведь я и сам на ней учился, сказать, что психоанализ как дисциплина оставался до самого последнего времени под властью этого настоящего Левиафана психоанализма. И именно его намеревается эта книга разгромить – не исследуя его, однако, в качестве прямого объекта, но предлагая контрмеру. Психоанализм – это, определенно, тенденция, присущая нашей дисциплине, одно из возможных отклонений, которые заводят ее в тупик, где она слепнет. Он предполагает определенное отношение к Истории, которую овеществляет, отношение, из которого мы предлагаем выйти, начав с истории нашей собственной дисциплины.
К политической истории психоанализа
Сказка о нейтральном психоанализе далека от правды. Это доказывают сила и плодотворность политизированного психоанализа, психоанализа 1920-х, сегодня во многом «забытого», хотя его главной фигурой был сам Фрейд, или же 1970-х, на которые обычно взирают с презрением, хотя они и стали продолжением 1920-х. Но мы увидим, что и за пределами двух этих парадигмальных этапов политический взгляд составляет на самом деле неотъемлемую часть психоанализа, в том числе – и, возможно, особенно – потому, что он стремится избежать этого взгляда, проваливаясь в психоанализм.
Сколь бы удивительным это ни казалось многим современным аналитикам, Фрейд на практике сам отстаивал прогрессивную и оптимистическую политическую позицию, положительно оценивая даже коммунизм, по крайней мере вплоть до 1927 года [22]. Эта позиция была свойственна многим аналитикам [23]; впоследствии многие из них будут ее разделять и развивать спустя долгое время после Фрейда. В 1920-х передовой, но малоизвестный эксперимент Веры Шмидт и созданного ею в большевистской России детского дома, эксперимент, оказавший революционное воздействие на детский психоанализ и в те времена не имевший аналогов в Западной Европе, вызовет у Фрейда и его коллег живейший интерес и послужит многим аналитикам примером.
Также мы вернемся к истории Вильгельма Райха. Отвергая клише, говорящие о его второстепенном положении, мы увидим, что в 1920-е годы он связан со вполне уважаемым третьим поколением аналитиков, практически все представители которого отличались заметной политической ангажированностью [24]. Долгое время Фрейд поддерживал этих молодых аналитиков, которые, не успев обзавестись частными клиентами, увлеченно занялись клинической практикой среди беднейших классов.
Мы увидим, что «отлучение» Райха в 1929 году, о котором вечно твердят апологеты психоаналитического пессимизма, в действительности берет начало в важном теоретическом повороте, совершенном Фрейдом. В существенно ухудшившейся геополитической ситуации этот поворот задаст новую практическую ориентацию, которая, не ограничиваясь делом Райха, поставит под удар основное большинство аналитиков. Он будет означать тяжелейшие последствия для международного психоанализа, которые сегодня, глядя в прошлое, можно считать более серьезными, нежели зловещее продвижение в те же годы арийской психологии Юнгом [25], ставшим для ортодоксальной историографии главным пугалом.
Траектория Мари Лангер, развертывающаяся с начала 1930-х в противоход к этому повороту Фрейда, с нашей точки зрения, не менее важна для судьбы психоанализа. Лангер, марксистка, феминистка, коммунистка и молодой психоаналитик, становится бескомпромиссным участником революционной деятельности. Как и Райх, она остается убежденной в единстве своей борьбы на трех фронтах – психоанализа, марксизма и феминизма. Мы проследим ее путь, который ведет из Красной Вены в Аргентину, с остановкой в испанских интернациональных бригадах [26].
Другая длительная цепочка событий, особенно поучительная для нашей истории, складывается вокруг Франсуа Тоскейеса. Тоскейес, учившийся в Каталонии у психоаналитиков Красной Вены, эмигрировавших из-за войны, защищает каталонскую коммуну, чтобы потом заняться революционными преобразованиями во французской больнице Сент-Альбан. Клиника Ла Борд, основанная в 1953 году Ури (к которому вскоре присоединился Гваттари), станет частью той же генеалогической линии.
Наконец, мы поговорим об обновлении немецкого психоанализа в Гейдельберге в 1970-х и об истории СКП (Социалистического коллектива пациентов). Революционный радикализм этого эксперимента, как и обрушившиеся на него насильственные меры, примененные государством, в чем-то созвучны трагической судьбе немецкого психоанализа, столкнувшегося с нацизмом в 1940-х, и молчанию, всё еще окутывающему эту историю в поле самого психоанализа, несмотря на многочисленные работы историков.
Как станет ясно читателю, мы будем придерживаться метода, противоположного тому, что мы сами выучили в парижских «школах психоанализа». Вместо того чтобы замыкать чтение на экзегезу, задача состоит, напротив, в раскрытии текстов для Истории. Проясняя конкретные клинические и политические сети и практики аналитиков в их историческом контексте, а также возвращаясь к некоторым основополагающим текстам – Фрейда, но не только, – мы увидим, как складывается совсем иная история, история практик [27]. Она же, в свою очередь, позволит по-новому понять классические тексты и их интерпретации. Несмотря на внешнюю разнородность и прерывистость нашего повествования, в котором совмещаются траектории разных аналитиков, относящихся к разным историческим периодам, мы увидим, как связываются линии преемственности, их объединяющие, будь то в форме странных повторений травм, вторящих друг другу сквозь годы, пространство и войны, или же в форме практических экспериментов, которые, какими бы единичными