Мы снова сталкиваемся здесь с одной из классических проблем ангажированного аналитика, проблемой, находящейся на пересечении его аналитической практики и неудовлетворенности, часто социально сверхдетерминированной, которую он вынужден испытывать и с которой должен работать, используя неподходящие и зачастую даже вредные средства. Следовательно, необходимо было снять маску лицемерной претензии с психиатрии как института, а лечащему врачу надо было проанализировать противоречивые функции больницы. В этом заключалось простейшее предварительное условие всякого «лечения», и именно в этом состоит ставка придуманного Ури понятия двойного отчуждения, социального и психического: в клинике Ла Борд терапия была не только индивидуальной, но также в равной степени институциональной. Психоанализ должен был разворачиваться на двух этих уровнях. То есть Ури и Гваттари собирались преобразовать аналитическую технику, расширив ее действие на всю социальную среду, чтобы улучшить психическое состояние пациента. Следовало «определить условия, позволяющие институту играть аналитическую роль во фрейдовском смысле» [277].
Этот подход перевернул послевоенную психиатрию, унаследованную от прошлого. Но он не был единогласно одобрен всеми членами движения, которое начало собираться под общим наименованием «институциональной психотерапии», предложенным Домезоном в 1952 году. Инициатива по реформе психиатрии в психиатрических лечебницах, нацеленная на создание психиатрии сектора, будет проведена только спустя годы, что обусловлено важными расхождениями во взглядах на психоанализ и его роль [278]. Не углубляясь здесь во все подробности внутренних споров вокруг этого вопроса, ограничимся сводкой некоторых изменений, внесенных практикой клиники Ла Борд и ставших началом для полемики, из-за которой в 1959 году развалится группа Севра. Психиатры как представители власти, делегированной буржуазным государством, должны были приступить к своей собственной критике, но это еще не всё – следовало обобществить основные терапевтические инструменты, имевшиеся в их распоряжении, в частности психоанализ, поделившись ими с теми их коллегами, которые не имели легального и символического права присваивать такое знание, например с санитарами. Наконец, психоанализ должен был сам выйти за пределы буржуазных рамок курса лечения и расширить свое действие на весь институт в целом. В результате он должен был обрести способность разоблачать групповые фантазмы, в частности описанную Фрейдом идентификацию с вождем, то есть фантазмы, которые вносили значительный вклад в болезненное состояние института и, соответственно, усугубляли страдания пациентов.
Рене Дяткин и Поль-Клод Ракамье [279], участники группы в Севре, этот взгляд не разделяют. Они, напротив, считают важным ограничить применение психоанализа в больнице исключительно врачами, и для них и речи быть не может о причастности к нему санитара. Также они не считают нужным расширять действие психоанализа на институт. Это разногласие приведет к распаду группы в 1959 году, к тому моменту в Ла Борд будут уже несколько лет проводиться эксперименты с расширением действия психоанализа на весь институт и его членов, in situ доказывая положительное воздействие – и клиническое, и политическое – этого подхода. Ури и Гваттари, двигаясь в русле Тоскейеса, его критики психиатрической власти и ее отчуждающего и ятрогенного воздействия, отдают приоритет аналитической модели в ее трансверсальности. С их точки зрения, психоанализ не должен укреплять власть психиатра; напротив, он должен поставить под вопрос саму психиатрию и место психиатра. Этот спор, в котором в качестве одной стороны участвуют Дяткин и Ракамье, а в качестве другой стороны – Ури и Гваттари, в определенной мере напоминает, пусть он и состоялся в совершенно ином контексте, раскол среди аналитиков в середине 1920-х годов по вопросу о расширении действия психоанализа на всё общество и о политической включенности психоаналитика.
Анализ в психиатрии
«Понимание бессознательного содержания, влечений, конфликтов, может оказаться намного более изматывающим, чем полезным», и привести к «эротизации персонала», «еще более тягостной депрессивной реакции», «обесцениваю слов и аффектов, влекущему столь же опасный отказ, что и отказ от нозологии», – вот безапелляционные предостережения, высказанные Дяткиным на последнем собрании группы Севра в связи с «опасными» отношениями санитара к психоанализу. Близость санитара к больному, с точки зрения Дяткина, не является ресурсом, но является еще одним противопоказанием – «средний медицинский персонал в силу самой своей позиции и функции подвергается особенно серьезным испытаниям, тогда как его психическое здоровье постоянно атакуется» [280]. Следовательно, необходимо защищать его от бессознательного знания, чтобы не «измотать» его еще больше. Психоанализ, для работы санитара противопоказанный, становится для Дяткина главным инструментом психиатра, «его новой наукой». Он обладает монополией на его применение, выступая его представителем в институте и единственным его носителем. Идентификация с властью врача-психоаналитика получает, таким образом, положительную оценку и полностью одобряется: «молодым психиатрам, а также окружающему его в институте лечащему персоналу психоаналитик предоставляет прежде всего, и самое главное, модель для идентификации» [281]. Если же следовать фрейдовскому анализу армии и церкви [282], работоспособность этого диспозитива основывается на первостепенности идентификации с лидером, во плоти представленном психиатром-психоаналитиком [283]. Внедрение психоанализа в больнице нацелено прежде всего на то, чтобы вывести психиатрию из кризиса. Психоанализ как «истинная наука» может с «наибольшей эффективностью» вывести психиатрию из тупика, восстановив для начала медицинский авторитет, – «вы ничего не добьетесь, пока не восстановите медицинский авторитет; только потом вы сможете им делиться» [284].
Ожидаемое в будущем распределение авторитета завязано на личность психиатра-психоаналитика, лаконичный портрет которого рисует Ракамье: «Психоаналитик, избавившийся от олимпийских качеств, являет собой образец терпимости без мазохизма, настоятельности без самолюбования, принципиальности без ложной манерности, принятия и контролируемого применения личных аффективных реакций, наконец, любопытства без нетерпеливости» [285]. Психология врача-психоаналитика возводится здесь в ранг идеала, управляющего институтом. Тогда как сам психоанализ становится новой медицинской нормой, а личность психиатра-психоаналитика – ее опорой. Однако Робер Кастель пишет: «Сводя проблему психиатрии к кризису знания и авторитета, эта попытка означает в конечном счете шаг назад по отношению к анализу, предложенному зачинщиками первых попыток реформы психиатрии, которые смогли по крайней мере понять то, что преобразование институциональной структуры требует чего-то совершенно отличного от замены одной медицинской теории другой, пусть и основанной на психоанализе» [286].
Здесь становится понятнее та тавтологическая операция, которая позволяет исключать санитара и в