— Совет? Говори.
— Один из поляков… да и поляк ли он, не знаю…
Соломаха суетливо закурил очередную сигарету, раздумывая. Старик тем временем устроился рядом с ним на куче битого кирпича.
— Короче. Он хочет сдаться оркам по каким-то своим идейным соображениям. А я так думаю, что никаких идей у него в голове нет. Там бред. Голимый бред и педерастия. Я его чуть не прибил. Сам. Лично. А потом подумал, пусть лучше орки его попытают. Пусть в орочьем подвале поголодает. Отчего-то мне кажется, что орки этих радужно-толерантных тоже не приветствуют. Вот в чём вопрос: ты бы увёл его — я знаю, ты всюду можешь пройти — на позиции русаков. Да так, чтобы по дороге с ним ничего не случилось. Чтобы русаки его не подстрелили, а именно посадили в подвал. А ещё лучше, если наоборот. Пусть он станет у русаков начальником, пусть сделает карьеру. Тогда все русаки станут педерастами. А ты ещё снабди его соответствующей легендой, чтоб они ему там наподдали. Просто расскажи, как он их пленных пытал. Думаю, такой рассказ очень им понравится. Сделаешь? Ради меня. А уж я тебе отслужу…
— Как отслужишь-то? — старик хитро нащурился.
— Та на кладбище. Надо сходить туда, и ежели могилы твоих разворотило, то я их перезахороню. Вот этими вот руками перезахороню!
И Соломаха протянул старику обе раскрытые ладони, точно так же, как совсем недавно это делал Каценеленбоген.
— Речь о капеллане?
— Этот капеллан настоящий сатана, а приятели его — черти. Но с этими я как-нибудь сам… Ты коммуниста уведи!
— Это который Илия Глюкс?
— Каценеленбоген! Он собирается перебежать к русским. Ты пойми, старик! Он сам пытал русских, а теперь собрался перебегать, потому что, видите ли, идейный коммунист. Но я ему не дам так сделать. Я желаю ему долгой и мучительной смерти. Пусть его сепары пытают, а потом повесят. А ещё лучше, пусть он станет у них начальником. Тогда победа нам обеспечена!
Соломаха перестал уж удивляться осведомлённости Призрака в делах их дивизиона, давно уж отчаялся расспрашивать о делах сепаров, окопавшихся на восточной окраине посёлка.
— Да я бы увёл его… Вот только… — проговорил старик.
— Старик, умоляю, уведи его отсюда. Иначе…
— … иначе сам его запытаешь? Или назначишь президентом Украины?
Призрак рассмеялся. Смех его походил одновременно и на собачий лай, и на уханье совы. Из уголков его глаз сочились мутноватые слезинки, и он смахивал их грязными пальцами. Слёзы текли слишком обильно, не так, как полагается смеющемуся человеку. Соломахе сделалось жаль его. Раздражение прошло. Он вспомнил о припасённых для старика продуктах.
— Подожди! Не уходи, дед! Я сейчас! У меня конфеты есть. Шоколадные. Я оставил специально для тебя несколько штук. Чёрт! Я сейчас!
И Соломаха рванул с места. Побежал в сторону полуразрушенного магазинчика, за которым был припаркован их кунг. Там в кузове часть его вещей. Там небольшой целлофановый кулёк с конфетами. Там он, может быть, прихватит — а вдруг повезёт? — Тенгиза Каценеленбогена… Ну и имечко! Наверное, в самой преисподней нарекали!
Птаха больно воткнулся в его грудь своей каской и отлетел назад.
— Чёрт! Ты что?..
— Твои вещи! — Птаха протянул ему рюкзак. — Воин и Свист поехали за БК. Двумя машинами, вместе с этими… ну ты понял. И ксёндз с ним…
— Капеллан, — поправил Соломаха.
— … я решил рюкзак прибрать, потому что капеллан и Кацеленбог забрались в кунг…
— Понятно, Птаха. Ты испугался, что они стащат мои конфеты.
— Наоборот. Боялся, что подложат…
— Понятно. Вирус педерастии подольют мне в компот, и тогда я тебя, Птаха, ещё сильнее полюблю плотскою любовью…
Соломаха рассмеялся. Какой же всё-таки Птаха хороший парень! Всегда-то он появляется вовремя.
— Там твой пауэрбанк. Они его увезут, а у тебя телефон разрядится. Вот я и подумал…
К стене у входа в вонючий погреб бежали вприпрыжку. Соломаха опять волновался, ведь Призрак исчезает так же внезапно, как появляется, а ему, Соломахе, хотелось окончательно и намертво с ним договориться. Обозначить день и час, когда он приведёт, принесёт, притащит ненавистного поляка или бельгийца, или чёрта из преисподней, или кто он там черти разберут!.. Короче, сдать этого коммуниста и умыть руки. Тогда одной проблемой станет меньше. Но только одной! Потому что потом ещё долгая борьба, о которой он как следует подумает, когда это важное дело будет сделано.
Старик сидел на том же месте, поджидая их. Опять прослезился, принимая кулёк с конфетами, и опять сердце Соломахи болезненно сжалось: как там мать? Видит ли она такие конфетки? По слухам, в Херсоне с водой перебои. Но материнский двор в частном секторе…
— Пойдёмте, хлопцы, — перебил его мысли Призрак.
Не дожидаясь ответа, он легко поднялся и заскользил почти бесшумно по листам изрешеченного осколками профнастила. Соломаха последовал за ним, держа оружие наготове и настороженно прислушиваясь. Он старался ступать неслышно, но профнастил отзывался на каждый его шаг предательским грохотом. Птаха двигался следом и тоже шумел.
Они шли по изменчивому лабиринту руин. Пригородный дачный посёлок — не очень-то уютное мироздание, к которому они волею судеб прикованы сейчас. Возможно, навеки прикованы. Возможно, кто-то из товарищей найдёт остывшее тело Соломахи среди этих руин и оттащит его на местное кладбище. Его положат в чью-то могилу, засыплют землёй и поставят крест с именной табличкой, которая за годы выгорит, станет имя Соломахи нечитаемым, а память о нём будет жить покуда жива его мать. А Снежана…
Дырявый профнастил под ногами сменила щебёнка. Щебёнка закончилась, началась поросшая травой стёжка. В этих местах надо постоянно смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить на мину. Призрак в этом смысле возмутительно беспечен. Старик никогда не смотрит под ноги, и одно из чудес этого мира заключается в том, что его старожил до сих пор не лишился нижних конечностей. Соломаха принюхался к запаху руин. Точнее, к их зловонию, которое местами становилось невыносимым, как, например, в том месте возле погреба, где он нынче встретил Призрака. В таких местах Соломаха закуривал или, если не представлялось возможности закурить, закрывал нос арафаткой, которую всегда носил на шее. Тишина этого мира всегда обманчива и опасна. Но лучше уж тишина, чем стрелкотня спонтанной стычки или звуки выхода мин.
Соломаха примирился с этим миром. Принял его. Принял возможность смерти, которую он предпочёл бы, если мог выбирать между ней и увечьем или пленом. Принял войну и свою долю в ней: он защищал свою Родину, свой дом, своих женщин — жену и мать — от нападения жестокого