Мы не особо прятались, хотя и не выпячивались лишний раз.
Нет, я не то чтобы жалуюсь, всё вошло в русло обычного для этого времени вояжа, со всеми его мелкими перипетиями и текущими неприятностями, но после бурных дней в Пруссии, моё ухо виртуально дёргалось на каждый лишний чих или звук. Ну, как у того кота, когда он спит, но уши всё равно шевелятся, оценивая обстановку и возможные угрозы. Или вкусности.
Восемь дней мы летели по Польше. Вислу мы переехали в Хелмно. Там стояли день — сильно мело. Я даже в тамошнюю Кульмскую иезуитскую коллегию успел сходить. Николай Андреевич перестал бояться того, что нас догонят, и меня с Крамером милостиво отпустил гулять. Что сказать — дыра дырой. У нас в советском ПТУ лучше учили. Потом, крупных городов по пути не было. Снега, леса, деревеньки под соломенной крышей. Костёлы, чаще деревянные, да панские усадьбы чуть побогаче.
В Цехануве встретили полнолуние и целые городок евреев, с десятком аптекарей и врачей. Пополнил сильно опустевшие после лечения Брюммера свои запасы. Как он там? Умер? Или жив и Фике развлекает… Лучше бы уж тогда почил. Ну и Бог с ним.
В Ломже иезуитскую школу даже смотреть не стал. Устал сильно, да и не чего время тратить. Они в эти времена все одинаковы. С утра въехали в Белосток. Уже за речкой простирается Литва, хотя, по сути, та же Польша. Речь Посполитая.
На полноценный город, по-здешнему — место, Белосток пока не тянет. Внешне — большая деревня, но уже не село, а местечко, живущее по магдебургскому праву. Католическая базилика, церковь православная, синагога. Нам, лютеранам, идти тут некуда.
Дворец Браницких уже стоит. Ворот правда знаменитых нет, да и половины парка. И зданий. Наверно, как Фридрих в Потсдаме «Прусский Версаль», так и очередной князь Браницкий здесь свой «Подляшский Версаль» ещё не достроили. Ну, Бог весть. Всё одно на окружающем фоне красиво.
Возок, чинённый в Хелмно, снова разладился. Бергхольц нехотя оплачивает ремонты из своей части «Кильской кассы». Я со своей «доли» попутчиков кормлю. Вроде до Риги нам точно денег хватит, пусть и очень-очень скромно. А у фон Корфа на лошадок точно ещё есть.
Гуляем по городку с Бастианом. У каждого по шпаге. У егеря моего заряженный пистоль под пальто стволом вверх. А со мной мой уже верный бебут. Он, конечно, просто тесак армейский или, по-уставному, полусабля, но название уже прижилось в нашей экспедиции. Меня тоже за глаза попутчики «наш Бебут голштинский» зовут или просто «Бебут». «Партийный псевдоним», так сказать. Ну не ухорезом, и на том спасибо. Отрубленное мной волчье ухо у меня через шею на верёвочке скрыто весит. Талисман мой, на пару с бебутом.
Проходим у церкви. Какой-то местный скрипач играет что-то жалостливо. Его узкая дорожная скрипочка-пошетта ладно звучит. Но особого прибытка в его шляпе от того нет.
Достаю мариенгрош. Кидаю в шляпу. Скрипач не преставая играть поклоном благодарит.
— Любезный, — обращаюсь на немецком, потому как вижу по всем чертам что играющий — еврей, а идиш тот же немецкий и есть.
— Слушаю, пана, — остановив игру местечковый талант заинтересовано обращается ко мне.
— Мы с моим наставником тоже играем на скрипке, и уже соскучились по ней в дороге, — начинаю я, — не позволили бы вы нам поиграть.
— Всегда рад встретить маэстро, но простите великодушно, служба скоро закончится, а мне семью кормить, — со всем видимым радушием отвечает скрипач, опасаясь видно больше не за свой заработок, а за скрипку.
— Новые мелодии, любезный, привлекут зрителей, и вы много что будете с того иметь, — продолжаю торг, отмечая, как на мой порядок слов удивлённо поднимается бровь скрипача, — в накладе не останетесь, слово дворянина.
В Польше много дворян из евреев, в Подолии так наверно из них каждый второй шляхтич. Свой я или нет — местный паганини не знает, но уже не может, не оскорбив меня отказать. Он протягивает инструмент.
Беру скрипочку. Нежно. Худа она боками. Но сработана добро. Встаю рядом с музыкантом, открывая подход прихожан к моему мариенгрошу, сиротливому лежащему в поставленной на снег шляпе. С чего начать?
«Аве Мария…»
Вижу интерес у выбравшихся первыми из церкви прихожан. Чувствуют, что мелодия духовная. В шляпу полетел первый медяк.
Так, теперь Бах. Который Иоганн Себастьян. Может «Менуэт». Учил в третьем классе музыкальной школы. Не знаю написал ли уже Бах его, если нет, то не сможет претендовать на авторские. К тому же я сильно импровизирую. Народ собирается. Для здешних мест это удивительная музыка. Даже на пошетте и в моём исполнении. Впрочем, на фоне хозяина инструмента я весьма неплох.
Добавим жару? «Мясковский 'Мазурка» — произношу я про себя, ибо Мясковский ещё даже не родился, но, уверен, живущие здесь мазуры узнают свою мелодию.
Народ оживился. Кто-то в толпе пританцовывает на месте.
Вижу у оградки женщину. То ли попадью, толи монашку. Смотрит сразу и восхищённо, и неодобрительно. Ну так не всё же горевать! На ограду храма садится голубка. Я весь в музыке. Давно так не накрывало. Голубка. Внутри всё как обмерло. Она дирижирует крыльями. Иринушка? Ну, нет, это музыка просто…
«Ланфрен-ланфра, ланта-ти-та…»
Играю и смотрю на голубку. На последних тактах она вспархивает делает надо мной круг, встречает вторую голубку, почти белую.
Птицы вместе снова садятся на ограду и как музыка затихает сизая голубица улетает. У меня течет слеза. Я опускаю руки. Передаю инструмент хозяину. Меня выводят из ступора редкие аплодисменты.
— Спасибо, любезный, — говорю я скрипачу.
— Нет. Вы, вы, — прерывисты выдает он.
Я машу рукой.
— Панич, у меня полная шляпа, — отмирает еврей, — заберите, это ваши деньги.
— Нет, они твои и божьи — уже спокойно говорю я, — по десятой части отдай своим в шул и этой церкви, а я возьму только одну монету.
Крещусь на храм по православному. Нашло что-то. Народ повторяет за мной и меня крестит.
Еврей кивает. Вытаскивает из шляпы наугад один тымпф и отдаёт мне. Я смотрю на зеленоватый кругляш.
На аверсе монеты написано «DAT PRETIVM SERVATA SALVS POTIORQ METALLO EST». С латинского: «Желание спасения Отечества превышает цену металла». Хорошее