За долгую зиму мы полностью утратили способность к длительным переходам. Нам часто приходилось делать привал. Обессиленные и заморенные, мы падали, не чувствуя ног, жадно ели снег и тяжело дышали всей грудью. Отлежавшись, вставали и опять шагали сами, не ведая куда, брали за ориентир вздыбленую льдину и шли к ней. После нас оставалась изгибистая тропа, она то и дело виляла из стороны в сторону, и, как мы ни старались держаться одного направления, следы выдавали наши блуждания в бесконечной белой пустыне.
Ещё одной неприятностью для нас стал долгожданный солнечный свет. Мои глаза то слезились, то слепли от бесконечной белизны и сияния солнца. Голова у меня всё время кружилась, и я то радовался вожделенному солнцу и подставлял ему своё лицо, то, измученный, жмурил глаза и падал на колени. Приблизительно через шесть вёрст на нашем пути стали попадаться высокие торосы и трещины во льдах. Все эти препятствия нужно было огибать, а значит, оставлять вокруг них и без того скудные силы, а главное – тратить драгоценное время. К концу дня мы прошли не больше двадцати вёрст, а выпущенный нами ворон вернулся в клетку, так и не увидев с высоты птичьего полёта пригодной для жизни суши.
К вечеру второго дня мои ноги ослабли, губы потрескались, а мысли путались. Белый снег мне казался чёрным, а голоса купора и кормщика – несуществующими. Впереди сквозь глубокий снег пробивался Егор Васильевич, за ним след в след ступал Афанасий Иванович, я тянулся последним и разговаривал с вороном. Неожиданно купор метнулся и упал:
– Скользко гораздо!
– Не время пластаться! В иную пору отдохнёшь! Встань и иди! – проорал кормчий.
Егор Васильевич встал, проволокся ещё десять саженей и снова упал. Он просто брёл-брёл и в одно мгновение повалился, не говоря ни слова. Когда мы подошли к Егору Васильевичу, он лежал на боку и не дышал. Перевернув купора на спину, мы увидели, что в его руке зажат деревянный крестик. Маленькое напоминание о доме. Это было последнее, что Егор Васильевич держал в руках и о чём думал перед смертью. Сердце кольнуло, замерло, и он повалился в снег. Так бредучи и умер.
Я смотрел, как просто ушёл человек, и ничего не мог с этим поделать. В те минуты мне почему-то вспомнилась моя лихорадка на полуострове Рыбачьем и наш разговор с Афанасием Ивановичем. Тогда я спрашивал его: «Что же за будущее меня ждёт? В чём смысл моей жизни?» Теперь я, кажется, понял в чём. Смысл любой жизни в том, чтобы дать людям осознать её цену.
Я упал на колени, скрестил ладони и начал молиться:
– Наступило время моих страданий, Боже. Дай мне проявить всю силу любви к Тебе и к созданному Тобой миру! Услышь моё благохотение, укрепи мою веру! Надели меня мужеством и не дай посрамиться в столь тяжком испытании! Господи, да будет воля Твоя, а не моя, грешная. Аминь.
Егора Васильевича мы схоронили в трещине, отдав его морю. Очень худой, с белой как снег кожей, в серой одежде он был похож на ангела. Благоговейный, очень светлый, он отошёл ко Господу после долгих мытарств и испытаний. Стоя на коленях, Афанасий Иванович поцеловал Егора Васильевича в лоб, мы подтащили тело к трещине, и отправился наш купор в забытьё, где не было ни голода, ни изнурительного труда, ни болезней.
– И радость, и горе помору – всё от моря, – сказал Афанасий Иванович последнее слово.
Мысленно простившись с товарищем, мы снова пошли на юг.
Каждый следующий шаг я делал с Богом. Я молился и старался не рассеивать мысли, не посылать свою молитву в никуда, а хранить её возле сердца, там, где Бог, чтобы Он слышал, чтобы чувствовал мою тревогу и оберёг меня. Молил Его, чтобы Он не оставил меня, чтобы и у Афанасия Ивановича хватило сил добраться до цели. Ведь пока ты идёшь за кем-то вслед, то чувствуешь твёрдость в душе, но стоит остаться одному, как всё отчаянно меняется, и этого я боялся больше всего.
На третий день нам повстречался ошкуй. Он появился неожиданно, вынырнул из-за тороса и остановился. Афанасий Иванович вскинул ружьё, но почему-то замешкался и не стрелял. Ошкуй обнюхал воздух, взрыл снег тяжёлой лапой, оскалился, рыкнул, чуть поднялся и угрожающе ударил передними лапами о лёд. Затем огромный медведь встал на дыбы и тесанул когтями об торос, но, видимо расчуяв наш человечий дух, он успокоился, снова встал на четыре лапы, развернулся и побрёл прочь. Когда он скрылся, я спросил:
– Афанасий Иванович, почему не стрелял?
– Это не медведь, Фимка, не звирь. Это душа нашего Егора Васильевича бродит. За нами приглядывает.
К вечеру того же дня я остановился и в который раз открыл клетку. Ворон дремал, и мне пришлось его вытряхивать. Недовольная птица хрипло выругалась и зло вцепилась клювом в рукав. Потом он лихо перехватился своими цепкими коготками и поднялся ко мне на плечо. Там ворон немного посидел, поворчал, после чего громко захлопал крыльями и взлетел.
До заката солнца птица так и не вернулась, а это означало, что наш ворон всё-таки нашёл землю.
ХХVIII
С рассветом мы получили необычный прилив сил: фортуна улыбалась нам всем своим светлым ликом. Уже не раз и не два я замечал, что зачастую срабатывает не упорство, сила или труд, а именно удача. В этот раз мы не просто нашли землю, а вышли прямо к людям. В прозрачно-голубом воздухе была отчётливо видна струйка белого дыма. Афанасий Иванович для пущей убедительности расправил подзорную трубу и посмотрел ещё раз, но и без неё наши больные глаза различали столбик дыма, уходящий прямо в небо. Я закричал:
– Люди! Афанасий Иванович, это дым! Значит, там люди!
– Нет! – ответил кормчий. – Это не дым! Это наша дорога, уходящая вдаль!
После этих слов мы обнялись и засобирались в путь. Пестерь и клетку за ненадобностью оставили на льду. Теперь нам нужно было поторапливаться, а излишний скарб [50] отягощал. Афанасий Иванович достал компас, сверил направление, сделал последнюю запись в тетрадь, и мы отправились к спасительному сигналу. Весь следующий день наши взоры устремлялись к горизонту и ориентировались на дым, как на маяк. Каждый сделанный мною шаг я сопровождал всеусерднейшим благодарением Всевышнего за наше спасение, и к паужину