Лоцмана на коче звали «корабельный вож», а его помощника Лужина Петра, мерившего глуби́ны с носа, – «носовиком». Но об этом я расскажу вам позже. А пока я стоял, облокотившись на борт, и разглядывал убегающий от меня тёплый, чуть позеленевший берег, дрожащие прутики ивы, подтопленные весенним половодьем, привязанные якорями качающиеся на волнах лодки, мальчишек с удочками, седые струйки горького дыма от костров. Всё это было мне знакомо лишь с одной стороны, а теперь я увидел картину моего маленького мира в целом. И мне вдруг нестерпимо захотелось обратно на берег, к ребятам, чтобы рассказать им об увиденном, объяснить, как всё устроено на самом деле. И в груди у меня что-то замерло и стало немного тоскливо оттого, что я покидаю свой дом и бабушку.
Родителей у меня не было, вернее, они были, как и у всех детей, иначе бы я не родился на свет божий, но рано умерли. Заболели, когда я был маленьким, и умерли. Меня, тогда ещё совсем крошечного, качали в зыбке [15], поэтому я их не запомнил. Остались на этой земле только я да бабушка. Она-то меня и воспитала. От родителей нам достался дом и небольшое хозяйство: куры, коза и несколько овец. Бабушка стригла с них шерсть, а потом мастерила из неё платки-окутки, шапки-цибаки и кофты-бузурунки. Все эти вещи мы каждый год выменивали на рыбу у Афанасия Ивановича и его братьев. Когда я подрос и сам мог обеспечивать себя и бабушку, попросился на промысел. Так я и оказался на корабле.
III
Стоило нам отойти на две-три мили от Холмогор, как кормчий у румпеля крикнул:
– Рыскаем, Мартын Степанович! Посмотри-ка, в чём дело…
Корабельный вож перегнулся через один борт, подошёл ко мне, заглянул через второй, сдвинул брови и гаркнул:
– Вредитель на корабле, Афанасий Иванович! Может, за борт его, как крысу? – И лоцман схватил меня за ворот рубахи.
– Отходи зуйка палкой, Степаныч! Впредь наука будет.
Пока носовик выбирал забытый мною швартовый трос, корабельный вож привязал меня к мачте. Били меня деревянной колотушкой, той, что обычно глушат крупную рыбу, чтобы не рыпалась. Били по спине, плечам и ногам. Били, пока я не перестал хныкать и просить о пощаде.
В город Архангельск мы прибыли ещё засветло, но пока капитан подбирал удобное место для швартовки, стемнело. К ужину я не притронулся, дремал, закутавшись в одеяло из овечьей шерсти, а утром меня разбудил кормчий:
– Подъём, Фимка! Спешая работа для всех!
Оказывается, пока я спал, наш купор Егор Буренин доставил с речного рынка пятьдесят новеньких бочек: тридцать из лиственницы для засолки трески и двадцать еловых для моржового сала. Все их нужно было закатить по трапу и уложить в трюме, да непременно таким манером, чтобы во время качки ни одна не шелохнулась. За это дело также отвечал Егор Васильевич. В дальнейшем, уже в море, я узнал, что купор не только закупоривает бочки и поддерживает их в исправности, но и следит за корпусом корабля. Отдельное место на нашем коче заняли бочка с крупной солью-поморянкой и три большие бочки с запасом пресной воды.
На погрузке работала вся артель. Рядом затаривали свои кочи братья Команины Федот и Семён, видимо, они приплыли и присоединились к нам ночью. Но бочки – это не единственное, что мы погрузили на свои корабли. Примерно через четверть часа по Двине подошёл и причалил огромный плот, правил им наш лоцман Мартын Степанович. Как оказалось, это были не просто брёвна, а заранее срубленные и разобранные баня с домом для зимовки. Разделив приплав на три равные части, брёвна также погрузили на палубы кочей.
Пока гудела погрузка кораблей, на берегу полыхал и бесновался костёр, а от огромного бурлящего котла доносился аромат, пробуждающий волчий аппетит. Разгорячённый от огня повар Васька Томилов готовил уху из свежих налимов и картофеля.
Когда с делом было покончено, все потянулись к костру. Хлебая свою пайку, я вдруг почувствовал, как по-настоящему болит моё тело, каждое движение ложкой давалось с неимоверным трудом. Болели каждая косточка, каждая жила и нерв. Ложка казалась неподъёмной, вчерашние побои несправедливыми, долгожданная похлёбка и кусок хлеба – пресными, и только солёные слёзы имели вкус.
После скорого обеда все три команды приступили к осмотру и протяжке груза на своих кораблях, а я помогал нашему повару мыть посуду и чистить от сажи котёл речным песком.
С началом отлива кормчий скомандовал:
– Аврал! Отдать швартовы!
Я спешно отвязал и выбрал трос, вёсельные отчалили и развернули корабль к морю, а через полчаса мы покинули устье Северной Двины и поставили парус.
IV
Когда наш корабль вышел в море, купор Егор Васильевич зачерпнул бадьёй забортной воды и подал её мне:
– На-ко, малец. Отпей кружку-другую.
– Для чего это?
– Чтобы далече море не било.
Но я так и не понял, зачем Егор Васильевич понуждал меня к питью морской воды, и, сделав пару глотков, оставил это занятие без должного внимания. Этот странный ритуал и горечь во рту никак не отразились на моём ощущении счастья. Сколько радости в одночасье свалилось на меня, когда я увидел наше море-морюшко! Никогда прежде ничего подобного не доводилось мне испытывать. Высокое небо будто бы упало и разлилось до самого горизонта. Вокруг не было ничего, за что бы я мог уцепиться взглядом. Были лишь необъятный, вечный морской простор и лёгкий солёный воздух. Глаза вдруг стали мокрыми от волнующего и переполняющего меня чувства. Я всё не мог насмотреться, налюбоваться такой живой, необъятной, непостижимой, но спокойной стихией. Наш парус время от времени сникал и слегка похлопывал, как будто прощался с крикливыми чайками, а потом снова набирал полную грудь воздуха и убегал от них прочь. Афанасий Иванович правил судном и, щурясь от солнца, всё повторял:
– Любо-мило, крещёные. Любо…
Течение и ветер сопутствовали нам в тот вечер, и наше судно шло курсом в фордевинд [16].
Проснувшись рано утром, я обратил внимание, что течение ослабло, а корабль