Забавным словом «увертюра» называют музыкальное вступление к опере или балету. Слушатели настраиваются на оперу, переключаются со своих обычных дел на театр. Ещё в увертюре дают услышать мелодии, которые будут звучать в опере. Как будто музыкальным способом приподнимают занавес, показывают, кто будет действовать в спектакле. Но этого не видно, а только слышно.
– Да, увертюра закончилась, – отвечаю я. – Но музыка продолжается: что ж ты не в яме?
– Так у меня большая пауза! Я подготовил все свои инструменты, сыграл в увертюре на треугольнике – и пока свободен. Ты же знаешь – я сижу возле двери и спокойно могу выйти из ямы во время спектакля. И спокойно выпить чаю, и доесть свой… и сделать себе новый бутерброд!
У Кости самая интересная работа в оркестре; и вместе с тем самая ужасная. Он ударник. Ударников иногда зовут барабанщиками, но это не совсем так. Ударник должен уметь играть не только на барабанах: ещё литавры, тарелки, гонг, ксилофон…
– Кастаньеты, – говорит Костя, – не забудь рассказать про кастаньеты!
– Что значит «рассказать»? Я, что ли, думаю вслух?
– Нет; но у тебя такой вид, словно ты сочиняешь книгу или что-то вроде того. Про музыку, что ли. Так что не забудь про кастаньеты. Они мне, кстати, сегодня пригодятся.
– Смешное название, – говорю я.
– Это от каштанов. Раньше зажимали в руке каштаны и щёлкали ими друг о друга; а теперь это специальный инструмент, – и он откусывает огромный кусок нового бутерброда.
Ух! Такую порцию можно неделю есть, а он прожёвывает за один раз!
– …А то ещё есть раганелла. Итальянское слово; а по-нашему – трещотка.
Костя может говорить о своих ударных бесконечно. Он много играет и стирает пальцы до крови своими палочками; поэтому и заклеивает волдыри пластырем.
– Не забудь рассказать в своей книге, как я играю на треугольнике!
– Я не буду писать никакой книги, – говорю я. – Ещё чего. Я не писатель. Я буду моряком.
– Ты будешь капитаном, – говорит Костя. – Ладно, мне пора. Смотри не попадайся, будь осторожен! Да, и я тебе оставил книгу.
– Спасибо!
– Только не вздумай грызть!
Я машу ему лапой, а он уходит, вертя между пальцами барабанные палочки.
Мы и познакомились благодаря книге.
Я часто ходил в оркестровую комнату и уже ничего не боялся, сидел за шкафом и просто ждал, пока все уйдут на спектакль. И случайно подслушал такой разговор:
– Костя, что ты опять читаешь?
– Эрнста Теодора Амадея.
– Кого?
– Гофмана!
– И не надоело тебе? Ладно, смотри не опоздай. Первый звонок уже был!
…Потом все ушли, а он остался. И я высунул из своего укрытия нос. Потом и всю голову; а затем вылез полностью – так мне стало интересно!
Во-первых, Теодор. Это же моё имя!
Во-вторых, Гофман. Ведь мама так любит оперу «Сказки Гофмана»! Когда я родился, в театре как раз шёл этот спектакль, она и назвала меня Теодором не просто так!
И в-третьих – он читает. Я ведь тоже умею! Обычно мыши не умеют. А я научился по нотным тетрадям, которые для певцов. Там слова для пения печатают по слогам, очень удобно: люди поют, а я слежу за буковками, складываю звуки в понятные слова: «Ти-хо пор-ха-ет ве-тер про-хлад-ный. Си-нее мо-ре, си-нее небо…»
– Хочешь сыру? – спросил вдруг Костя. – Да, именно ты. Не бойся! Я давно тебя вижу. Ты же часто сюда ходишь, да? Как тебя зовут?..
…Что за книгу он оставил мне на этот раз? «Бегущая по волнам». Ещё и раскрыл специально для меня: мне трудно справиться с жёсткой обложкой.
Сейчас нельзя читать, иначе я и правда попадусь. Читаю я здесь только ночью, у меня есть фонарик.
Костя знает – больше всего на свете я хотел бы увидеть море. Конечно, стать моряком для театральной мыши – почти невозможно. Но он приносит мне книги про море, он очень хороший мой друг.
А люди считают Костю странным. Конечно; а что бы вы сказали про человека, который всё время с книжкой, сидит один в оркестровой и разговаривает неизвестно с кем? Никто же не знает, что это он со мной.
Мама
В оркестровой комнате нет окон. И в яме, и на сцене, и в зале – в театре люди оказываются совсем в другом мире, они и не знают, какая погода на улице! Но я слышу, я чувствую. Чувствую даже здесь – в воздухе скапливается электричество, слышен будто далёкий рокот контрабасов. Потом он будет приближаться, приближаться, станет всё громче – и начнётся гроза.
Я отношу свой рюкзак с добычей домой. Мой братец Том тоже постарался – он ходил в столовую и утащил там немного овощей. Мама проверяет наши припасы и напевает арию Царицы Ночи. Моя мама очень любит Моцарта, особенно его оперу «Волшебная флейта». Должен вам сказать, что у неё ария Царицы Ночи получается гораздо лучше, чем у человеческих певиц.
Дело в том, что у мамы очень тонкий голос! И после её пения человеческие певицы… нет, мне нравятся человеческие певицы… и даже некоторые певцы. Но как мама они петь не умеют. Совсем.
Всё дело в связках. Голосовые связки – такие специальные мышцы в горле. Чем они тоньше, тем выше голос.
У детей, например, бывают прекрасные голоса, тонкие-тонкие; когда поёт хор мальчиков – я даже немного жалею, что я мышь и так не умею. А потом мальчики вырастают во взрослых мужчин, и связки в их горле меняются, становятся толстыми. Не всем детям удаётся сохранить певческий голос, – они уходят из хора и даже иногда вообще из музыки. А некоторые начинают петь по-взрослому. Кое-кто, например, даже басом – это такой низкий, толстый голос, от него стёкла звенят. Если мышь окажется возле такого певца, ей лучше поскорее бежать в безопасное место, а то уши заболят! Я вообще считаю, что оперу лучше слушать на расстоянии – с балкона, например. В партере, в первых рядах сидят только отважные и мужественные люди!
Как всё-таки красиво поёт моя мама! Жаль, что человеческие композиторы не пишут музыки для мышиного голоса.
Я гордо достаю из рюкзака печенье для Пам, орех для Тома и огромный кусок бутерброда для всех взрослых.
– Тамино и Памина! – зовёт мама. – Смотрите, что принёс наш Тео!
…Она назвала близнецов именами из «Волшебной флейты». Там как раз есть