Николасу было грустно, что он никогда не знал такой дружбы, какая связывала когда-то Виолету и его мать. Он думал о том, что и своей подрастающей дочери будет рассказывать вместо сказок захватывающие истории про полное приключений детство ее бабушки и госпожи Виолеты.
– Расскажи мне, мама, ту историю, где вы полезли на скалу в Апатитос, чтобы поймать лисичку.
– Ах, мальчик мой, она, бедняжка, была совсем больна и хотела отвести нас к своим лисятам, чтобы мы о них позаботились. Что тут сейчас вспоминать?
– Нет, мама, не так. Расскажи с самого начала, как это было, все-все расскажи.
И мама Николаса подбирала нити воспоминаний и рассказывала историю с самого начала. У нее выходила настоящая сказка, только «жили-были в некотором царстве, в некотором государстве» не хватало. В конце – всегда при живом участии Виолеты – клубок разматывался, и загадка разрешалась.
– Мне, мальчик мой, было страшно. «Да куда мы пойдем, ты совсем уже с ума сошла, – говорила я ей. – В пустошах будем лису выслеживать? А если эта плутовка заведет нас туда, откуда не выйти? Пойдем отсюда, мы потеряемся в темноте, и волки нас загрызут». А Виолета знай твердит свое: «Ты бы видела ее глаза, Василия! Если бы ты посмотрела в них, то все бы там прочла». «Ну, раз уж ты видела ее глаза, что же там читалось?» «Виолета, возьми свою подружку Василию, приди с ней и спаси моих лисят до того, как начнется буря». Она всегда из меня веревки вила, всегда добивалась своего. Я потащилась за ней, но сама себе поклялась, что это – последний раз, больше я на ее уговоры не поддамся. Однако, когда мы вернулись из пустошей с расцарапанными ногами, зато с лисятами на руках, я была горда своей подружкой; знала, что, сколько бы раз она меня ни попросила куда-то пойти, я пойду: есть в ней что-то такое, чего ни в ком больше нет. Словно с ней говорят все живые существа этого мира, словно она понимает их язык.
– И где вы их спрятали, мама, тех спасенных лисят? – спросил Николас. Он никогда не мог уснуть, не дослушав историю до конца, пусть и знал ее наизусть.
– О, мы устроили их в старой заброшенной конюшне на окраине деревни. Каждый день ходили кормить их, пока их мать боролась с судьбой. Ее сильно ранили, но она не хотела оставлять своих беззащитных крошек. Однажды мы пришли, а она уже окоченела. Лисята чуяли ее запах, пытались ее вылизывать, да только жизнь уже покинула ее. Мы отнесли ту лисицу к Одинокому Дереву и похоронили под ним, как положено, а затем вернулись в конюшню. В тот день Виолета не пошла к своим, хотя и понимала, что потом получит взбучку, какой прежде не видывала. «Я не оставлю лисят одних. Ты не знаешь, что это такое – потерять мать», – сказала она мне тогда. Она провела с ними два дня и две ночи, не отходя ни на секунду, а когда вернулась домой, отец избил ее – так, что вся ее кожа почернела от синяков. Непреклонным он был, жестким, ни с кем в деревне не водил дружбы. Злобой лютой, говорили многие, свел в могилу собственную жену. Слушала я это и дрожала за свою Виолету, но она все терпела молча, ни слова мне не сказала о том, что ей приходилось выносить.
– А лисята, мама, с ними что?
– Они выжили, мальчик мой. Мы отнесли их туда, где взяли, и отпустили, но они упорно ходили за Виолетой по пятам, будто за родной матерью. Поняв, что лисята так и будут возвращаться в деревню, она однажды взяла камень и притворилась, будто хочет бросить в них; они испугались и убежали. Обратно мы вернулись молча. Только когда показалась деревня, Виолета сказала: «Лучше пусть они злятся на меня, но остаются свободными в горах, чем начнут таскать наших куриц, и их убьют». Но лисята недолго злились. Они и позже часто приходили к деревне, садились чуть поодаль, чтобы повидать Виолету. А когда ее увезли в клинику, я видела, как лисята, точнее, уже взрослые лисицы, болтаются вокруг деревни. Они искали Виолету. Во второй раз они потеряли мать…
Не все истории были грустными; большинство – даже смешными, и все же каждая таила в себе горечь. Горечь потери Виолеты. Николас чувствовал: мать винит себя в том, что не смогла помочь Виолете, не спасла ее от заключения в клинике. Николас делал вид, что спит, а сам слушал, как мать тихонько оплакивает свою судьбу.
– Она бы мне помогла. Она бы нашла способ. Прости меня, Виолета.
Одного не мог понять Николас – почему вообще Виолету взяли и увезли в клинику. Казалось, мать скрывает какую-то тайну, не хочет о ней говорить. Когда он спрашивал об этом в детстве, она отвечала «Вырастешь – узнаешь», а когда вырос, мать делала вид, будто не понимает, о чем он, и утверждала, что никто не знает, а во всем виноваты нелюдимый отец и братья с сестрами, сухие и бессердечные.
Однако в глубине души Николас всегда подозревал, что есть еще одна история, которую мать решила навечно оставить во тьме своей памяти. Не о той ли истории она думала сейчас, погрузившись окончательно в свой беспросветный, бессолнечный мир; не потому ли все звала и звала Виолету? «Виолета, смотри, не упади! Виолета, они идут!»
Кажется, никого другого не было в мамином мире, только свою подругу она звала. А потом начинались сдавленные рыдания, слезы и бесконечные «Прости меня, я не знала, я испугалась, прости, что меня не было там, когда ты упала».
Всем сердцем жалел Николас мать. Не раз и не два он составлял ей компанию по вечерам, сидя рядом в потемках. Он предпочитал не видеть ее взгляда – оцепенелого, потухшего. Так и сейчас Николас вошел на цыпочках, чтобы не потревожить маминого сна. Он слушал ее дыхание и вой южного ветра, тосковавшего по морю и страстно желавшего с ним воссоединиться. А море то нежно шуршало волнами, то с грохотом билось о берег. Он испугался, что мать проснется и снова начнет плакать, но, приблизившись, увидел, что она спокойно спит. Ресницы ее были сомкнуты черным занавесом над темными кругами, уже много лет как появившимися под глазами.
– Мама, почему у тебя такие темные круги под глазами? – спрашивал иногда он, когда был