Николас засмеялся, глядя на задумавшегося Симоса, а потом наклонился и потрепал его по волосам.
– Я ухожу. И, знаешь, если пойдешь к своей подруге Виолете, скажи ей, что к ней заглянет при случае сын Василии: хочет ее повидать. И что, если она сама захочет зайти к нам в гости, так мы ее ждем. Пусть только приходит днем и через дверь.
Эти слова подняли целую бурю в душе Симоса. Николас сказал это случайно или то была угроза? Значит, он знал, что Виолета вечером приходила к ним под окна?
Погруженный в размышления, Симос бросился к дому Деспины, чтобы найти Ундину. Кира-Деспина была на кухне, одна: высыпав на стол чечевицу, перебирала ее. Увидев Симоса, она предложила ему присесть рядом и объяснила, что Ундины нет. Ее позвали другие девочки – набрать цветов, чтобы украсить вечером Плащаницу.
– Садись, мальчик мой, рядышком. Помоги мне перебрать чечевицу. Я ее приготовлю заранее – сегодня. Без масла. Завтра разжигать огонь не годится. Садись-садись, я хочу тебе что-то рассказать по секрету. Ундина мне как дочь, ты знаешь. Она выучила уже столько всего! Позавчера притащила мне пакет с травами. Да и все их названия, плутовка, знала: цикорий, эндивий, что хочешь. Кто бы мне только рассказал о таком еще несколько лет назад! Я ведь и вправду вижу в ней дочь и люблю ее так, как меня никогда не любила мать. Будь счастлив, Симос. Я всегда знала, что ты хороший мальчик. Особенный. Будь счастлив. Тысячи тебе самых лучших пожеланий. Из того, что мне кое-как объясняет Ундина, я поняла, что вы вместе ходите к Виолете. То, что говорят в деревне, будто она забрала подношения из нашей церкви, это правда?
– Она их не брала, госпожа Деспина.
– Это хорошо, это хорошо, я-то тебе верю, а говорю лишь то, что твердят другие. Мне это вранье и священник наплел сегодня утром, на исповеди. Но я-то о другом хотела тебя спросить. Я и не знала, что Виолета снова у нас в деревне. А теперь со всеми этими историями, которые гуляют сейчас всюду, услышала ее имя и распереживалась. Потому что моя мать… – Деспина повернулась в ту сторону, где висела лампада, и перекрестилась, – прости, Господи, ей ее грехи, так вот моя мать незадолго до смерти что-то сказала о Виолете. Я прежде думала, что и она тоже – кто-то, кто пришел из другого мира встретить ее. До того ведь она всё покойников звала – свою мать, отца, мужа, сестер. Но больше всех прочих Виолету пыталась докликаться. Странные вещи она говорила. Я до сих пор их помню. Ночи напролет я слушала, как она воет: «Ох, горе мне, горе! Снова пришла?.. Пожри меня тогда! Чего ты ждешь? Сожри меня и избавь от мучений». А потом просила у этой Виолеты прощения. «Ах, бедняжка, ты помутила мне разум, – все кричала она, – и лекарство твое я превратила в нож острый, и пронзила им Виолету, только чтобы не видеть глаза ее, что так любили жизнь. Потому что она спасла девчонку, а я же хотела, чтобы мы умерли, чтобы не выжила ни одна из нас. Ох, горе мне, горе! Снова пришла?.. Пожри меня тогда! Чего ты ждешь? Сожри меня и избавь от мучений».
Симос содрогался от ужаса, слушая Деспину. Она вся побелела; слезы побежали по ее лицу. Она все кричала и кричала: «Ох, горе мне, горе! Снова пришла?.. Пожри меня тогда! Чего ты ждешь?». Симос запутался и окончательно перестал понимать, говорит ли кира-Деспина о себе или же повторяет слова матери. Он встал и подал ей воды. Взял ее за руку. Встряхнул. Только тогда Деспина пришла в себя.
– Прости меня, мальчик мой, я забылась. Беги поищи Ундину. Лампадка погасла. Беги. Прости, что я тебя испугала. Не знаю, что на меня нашло. Я ведь и на исповедь сегодня утром ходила, и вот…
– Давайте я все же помогу вам, госпожа Деспина, перебрать чечевицу? Мы и с мамой так иногда делаем.
– Нет, Симос, беги. Не буду я делать чечевицу. Не стану разжигать огонь до самой Великой субботы. Пойду на кладбище. Зажгу у нее на могиле лампадку.
Дикари
Дикарем звала Маркоса мама. Блестящие черные завитки топорщились на его голове. «Разрешение есть?» – спрашивал он и протестующе поднимал руки всякий раз, когда она – Маркос тогда еще был маленьким – пыталась причесать его. Теперь мать наконец смирилась и перестала оставлять ему щетки рядом с ванной. Маркос и не помнил, когда последний раз ей удалось его причесать. Сейчас он уже обогнал ее в росте, и даже речи больше не заходило о гребенках и прическах.
Он помыл голову, встряхнулся, сгоняя лишнюю воду, а потом собрался на улицу.
– Маркос, куда ты? – послышался из кухни голос матери.
– Да прогуляться, – ответил он неохотно.
– Будь осторожен, мальчик мой. Не заблудись. Не связывайся ни с кем. Ты с малых лет как был дикарем, так и остался.
– Ну, хватит уже, мама, с этим твоим дикарем.
– Так ты, сыночек, с первых дней только о драках и мечтаешь. И в животе у меня все кулаками размахивал. И чего мне только стоило дать тебе жизнь. В гневе ты хватал мою грудь, чтобы молоко пить. Мне каждый раз кормить тебя было страшно. И чем старше ты становился, тем больше воевал – с курицами, козами, собаками и кошками. Смягчись хоть немного. Я же тебя знаю, одна только я тебя и знаю. Ты хороший мальчик. Не набрасывайся ты на всех. И что ты завелся с этими подношениями? Дай взрослым разобраться, что к чему. Не надо распинать эту женщину, не зная правды.
– Во-первых, дорогая мама, священник сказал все ясно и четко. А во-вторых, у меня и свои глаза есть. И я тебе так скажу, лучше мы от нее избавимся и побыстрее.
– Да куда же она пойдет, мальчик мой, эта несчастная? Оставь все взрослым – пусть они ей скажут как положено, чтобы она вернула то, что взяла и что ей не принадлежит, а там посмотрим.
– А если она колдунья, так мы и это ей