Потом я иду играть с черепахой и делать уроки, но мне все еще грустно, только тогда до меня доходит, что это не из-за паука. Но странно, ведь Катка не была моей настоящей подружкой, мы просто иногда встречались и даже не разговаривали толком. И она так противно на меня наорала. Правда, я на нее тоже. Я знаю, что толстым не стоит говорить, что они толстые, – это все равно что людей в очках называть очкариками, а людей без дома – бомжами.
На следующий день у меня как раз нет кружков, я прихожу на наше место и сижу там до самого вечера. Я представляю, как Катка придет, и я скажу ей, что она не толстая (хотя это и неправда), и мы снова будем дружить, пусть у нас это значит просто быть рядом.
Но Катка так и не приходит. Я жду долго, пока не начинает темнеть и мне не звонит мама: она сердится. Единственное, что было хорошего за день, это птенец сороки, которого я нашла в парке. Он совершенно не боялся людей и скакал за прохожими. А когда я его покормила, он потом вообще от меня не отлипал, перья у него на солнце отливали голубым. Вот только с ним я на какое-то время и думать забыла про Катку.
Я бы взяла птенца домой, но за пределами парка он только еще чуть-чуть поскакал и полетел за мной, а потом вернулся обратно.
На следующий день у меня кружок, и в парк я не иду, но еще через день я снова прихожу на наше место, а Катки опять нет. Но я ведь совсем не то имела в виду, я просто злилась. Конечно, она может сюда приходить, когда хочет, это вообще-то наше место, а не мое. И хоть мы почти не разговаривали, все равно, по-моему, мы дружили.
В конце концов я написала записку и оставила ее на видном месте, а по дороге домой подумала, что завтра можно зайти в библиотеку, ведь Катка часто туда ходит. Может, я ее там застану и мы снова начнем дружить. Жалко, что я раньше не догадалась.
На следующий день я только быстро забегаю на наше место, моя записка там так и лежит, буквы расплылись, так что прочесть ее уже невозможно. А потом иду к библиотеке, сажусь на лавочку рядом и наблюдаю, как люди входят и выходят. Мне сложно сосредоточиться на людях, даже голова начинает болеть, но Катки все нет. И вдруг я вижу знакомое лицо, я не сразу понимаю, откуда его знаю, но потом до меня доходит: это же тот самый маленький мальчик, которому я когда-то принесла шиншиллу.
Я подхожу к нему.
– Привет, – говорю я.
– Привет, – говорит он, – я тебя не знаю и с незнакомыми людьми не разговариваю.
– Как поживает твоя шиншилла? – спрашиваю я, потому что мне правда интересно, как там его шиншилла. Мне немного стыдно, что я не поинтересовалась раньше, ведь все это было уже давно. Кажется, еще до каникул.
Но он вдруг набрасывается на меня, чуть не кричит:
– Откуда ты знаешь, что у меня есть шиншилла? Откуда ты знаешь?
– Ну… это же я тебе ее принесла.
Он уставился на меня.
– Как принесла? Эта шиншилла же была у старика…
Тогда я ему рассказываю, как было дело: как я принесла шиншиллу к ним, позвонила в дверь и спряталась этажом выше. А когда они ее забрали, ушла. Мальчик почему-то ужасно радуется.
– Вот здорово! – говорит он. – Ты просто ее взяла и принесла.
– Ну да…
Но потом он опять начинает ужасно злиться.
– А почему ты не сделала это по-нормальному? Почему ты не могла дать ее мне лично в руки?
– Не знаю, я думала, что твоя мама не разрешит. Если бы я осталась там, она, скорее всего, сказала бы, чтоб я забрала шиншиллу обратно. Но я не могла ее взять и думала, что ты хочешь.
– А я-то думал, что она попала к нам каким-то чудесным образом!
Я пожимаю плечами.
– А какая разница? Главное, что она у тебя есть.
– Большая разница! Все знают, что чудес и волшебства не бывает, а это случилось, так что я боялся, что может произойти и что-нибудь другое, понимаешь? Скажем, даже и плохое. И моя шиншилла сверхъестественная или заколдованная, или еще что-то в таком духе.
Сначала я чуть не засмеялась над ним, что он верит в такую ерунду. Но потом заметила: для него это всё очень серьезно, и все-таки он еще маленький, и вообще-то я понимаю, о чем он. Ведь все люди боятся разного, я вот, например, боюсь слишком громких звуков. Мне ужасно неприятно, например, когда рядом стройка или пилят деревья. Еще я очень боюсь, что мы на машине попадем в аварию или сорвемся в реку. Может, и правда каждый чего-нибудь да боится, так, во всяком случае, говорит мама.
– Прости, я об этом не подумала, – говорю я серьезно. – Тут не было никакого волшебства.
– Это очень хорошо, – говорит мальчик и садится на лавочку, а я сажусь рядом, все равно мне делать нечего. Мы немного посидели так рядом молча, как будто чужие, и я уже подумала, что разговор окончен. Я рада, что у той шиншиллы все хорошо, – кстати, а как ее зовут?
– Как зовут шиншиллу?
– Бродяга. А я Петр. А ты?
– Мила.
– Как батончик «Мила»?
– Точно.
Он не первый так говорит, но, похоже, первый, кто не считает это за суперостроумную шутку. Во всяком случае, сам он не смеется.
– Честно говоря, я Бродягу немного боялся. То есть я его, конечно, люблю и забочусь о нем, – спохватывается он, как будто я взрослая и буду его ругать. – Но по ночам я его боялся, а днем нет.
– Ясно… – говорю я, больше мне сказать нечего.
– Так что я реально очень рад, что теперь понял, как это всё было. Просто супер. Хотя бы одной проблемой меньше.
– А какие еще у тебя проблемы? – спрашиваю я. Петр молчит, я было решила, что он меня не услышал.
– Лесная школа, – отвечает он все-таки чуть погодя.
– В смысле, что делать с шиншиллой?
Думаю, я могла бы взять ее на пару дней к нам, если очень надо, мама как-нибудь переживет.
– Нет, не в этом дело, она спокойно останется дома.
Тут перед библиотекой появляется та женщина с родимым пятном, его мама, с ребенком на руках.
– Петя, – говорит она. – Разве ты не