Но больше всего его злит, как легко Дейзи врет. Врет, когда пишет насчет его рождения: «Прежняя отчаянная пустота наполнялась какой-то нежностью, праздником». Врет, когда говорит, что это и есть их история. Сван уверен: всех этих героев не существует. Если она способна подделать то, как у нее появился сын, то она на все способна. Недаром отец называет ее «краснобайкой». Он рассказывал про нее десятки разных случаев. Например, Дейзи умудрилась продать радиобудильник глухому, продемонстрировав революционный метод слушать звук через колебания волосков на руках.
– А я вот верю, – заявляет Милли.
– А я вот хочу, чтобы ты шла приставать к кому-нибудь другому, – теряет терпение Сван, внезапно устав от нее.
Милли совсем не нравится его жесткий тон, как у мистера Купера. Она молча убегает.
– На тамале вход только с короной! – кричит Сван вдогонку.
Она слышит его смех, спеша навстречу заслуженному мороженому.
В голове Милли уже готовит список вопросов для Дейзи. Как выходит, что персонажи умирают? Почему она не может их оживить? Что с ними случается после того, как кончится роман? От размышлений у нее горит лицо. Она снова спускает платье до пояса и заливается смехом. «Мне даже не пришлось извиняться! И я буду есть тамале!» – кричит она, победно вскидывая кулаки.
Посреди бейсбольной площадки сидит Алмаз. На коленях, в выгоревшей траве, как будто молится. «Ну вот, опять он», – ворчит Милли. Наверняка он испортит ей всю радость от встречи с Дейзи Вудвик.
– Ты что тут делаешь?
Он вздрагивает, но не отвечает. Ногой в носке она трогает три лежащие рядом книжки.
– Из библиотеки идешь?
Ноль реакции. Нависнув над его плечом, Милли обнаруживает, что его так заворожило. Руки брата, лежащие на кочке, – будто в перчатках из божьих коровок. По самые локти. Красных, желтых, черных. Чтобы разглядеть поближе, Милли кладет руки на его костлявые плечи и прислоняется щекой к его щеке. Он отдергивает голову.
– Это Поплина их тебе привела?
Алмаз прикинулся, что не понимает. То, что сестре известно это имя, – далеко не самое странное, что случилось за последнее время. Как и удивительное возвращение Поплины в его жизнь. Больше всего сбивают с толку эти толпы насекомых, которые тянутся к нему. Будто он стал каким-то пророком. Сегодня в полдень, когда он ел бутерброд на крыльце библиотеки, армия муравьев захватила его руку. А вернувшись на свое место в маленьком стеклянном зале, совершенно точно закрытом, он обнаружил на тетради два десятка дожидавшихся его бабочек. И готов был поклясться, что уже видел их на берегу ручья, когда Млика вообразила себя Брюсом Ли.
– Будешь весь в желтых пятнах, – предупреждает сестра.
Он осторожно счищает насекомых, и Милли видит матовую кожу безо всяких следов. Она восхищенно присвистывает, а Алмаз бормочет что-то.
– Ага! Я все видела! Я знала, что долго ты не продержишься. С тебя мороженое, идет?
Алмаз не говорит ни слова. Только отодвигает подальше покладистых жучков и идет рядом с сестрой, все еще пораженной отсутствием следов.
– Кто последним тронет холодильник, тот какашка! – бросает она.
Алмаз, как и всегда, прибегает первым. К счастью, брат побеждает скромно, а не как Тарек с его обезьяньими криками. Привалившись спинами к холодильнику перед заправочным магазинчиком, они смакуют кисловатые ледяные палочки и слушают саранчу.
– Хотя ты все равно грязный предатель, – обвиняет Милли ласково.
Алмаз не спорит и спокойно принимает толчок локтем. Он ждет, какое лицо будет у сестры, когда она узнает, что виноват на самом деле Тарек. Ухмыляясь, он облизывает пальцы, вытирает их о шорты и открывает одну из лежащих на коленях книг. Млика не настаивает. Слишком жарко, чтобы спорить.
«Тишина – это тоже приятно», – думает она, закрывая глаза. И засыпает под шорох страниц под пальцами брата.
5
В субботнее утро десятки миллионов азиатских божьих коровок опустились на дороги. Поля ожили, заколыхались в такт красноватым жучкам. В считаные минуты насекомые облепили все деревья в городе, так что ветви стали как освежеванная плоть, кровоточащая пятнистым соком.
Милли выбегает на улицу, оставляя за собой кладбище раздавленных панцирей. Деда выходит следом, кривясь от мерзкого «кррррецк, кррррецк», траурно звучащего вокруг, он взволнован. Сколько бы ни говорили в местных новостях о естественном нашествии, вызванном жарой, Деда узнает дурное знамение. В 1992-м, еще до первых бомбежек, окна их квартиры в Сараево залепили сотни мух. И поэтому, когда ровно в полдень десятки миллионов божьих коровок умирают в один миг, старик знает: в Бёрдтауне пролилась кровь.
Ни к чему Тареку и Млике звать его, когда шериф, миссис Адамс, пересекает их песчаный двор, отводя взгляд и держа шляпу в руке, вместе с тщедушным офицером, которому тоже не по себе. Не нужно ему сообщать о трагедии. От форменных мундиров пьяняще и ядовито тянет смертью. Но сама смерть пахнет привычным ароматом кофе из турки и разворотами газет.
– Где Алмаз? – спрашивает Милли, тоже чувствуя острый, прилежный запах брата.
На кухне Деда чуть не садится мимо стула. Алмаз мертв, думает он, не осмеливаясь знать. Потому что ничему не был бы так рад, как собственной ошибке. Ошибиться, только в этот раз. Он отдал бы жизнь, лишь бы ошибиться.
– Алмаз мертв, – сообщает шериф.
Никто из троих сидящих за столом Водовичей не в силах расшифровать звуки, вырвавшиеся из потрескавшихся губ миссис Адамс. Потому что подобранные ею слова идут непривычным для слуха путем. Они врезаются в плоть, их общую плоть, всех троих. Сперва две пули грубо пробивают им низ живота. От толчка их тела падают и катятся вниз по ступеням. Черепа раскалываются от падения, шеи ломаются. Библиотечная служащая бежит к ним на помощь, но слишком поздно. Они уже мертвы. Полиция фиксирует смерть в десять часов сорок минут, на крыльце библиотеки, площадь Сен-Бейтс.
Милли касается пальцами сухой корки хлеба, которую брат сам отрезал с утра. Он не может быть мертвым, он не вытер за собой скатерть, и кружка его стоит на бортике раковины.
Поскольку никто не плачет, не кричит и даже не моргает, шериф повторяет снова. Слова всякий раз вонзаются одинаково, скользят между нервов и жил. Вспарывают органы и протискиваются в самые сокровенные щели. Ни одну клетку не щадит их жестокость.
Отныне смерть Алмаза течет в крови Водовичей. Милли чувствует,