Мистер Купер издает короткий резкий звук, но точно не смешок.
– Это правильно, – подтрунивает он. – Если тебе больше делать нечего, он этим летом живет у матери: единственный белый дом на Красных Равнинах.
– Наша ферма тоже белая, – удивляется Милли.
– Это спорно.
Не до конца уловив скрытый смысл его слов, Милли меняет тон. Ну ее, эту вежливость.
– Какой там адрес?
– О, так ты не как твой братец, я смотрю? Есть куда записать?
Милли стучит пальцем по лбу, улыбаясь, как фигурка из лего. От раздражения она еле сдерживается, чтобы не сказать: у меня есть мозг.
– Недалеко от нашей фермы! – восклицает она, узнав номер дома.
– Да уж, вот радость-то!
Не попрощавшись, мистер Купер разворачивается и пропадает в мраморном здании. Оно под стать ему: огромное и надменное. Лучше есть крыс, чем еще раз увидеть эти колонны и тысячи окон. Ей бы хотелось вывести божьих коровок через еще приоткрытые ворота, но Деда неподалеку. У него назначена травля блох в группе домов за площадью Сен-Бейтс.
Хотя Милли и мечтает о ледяной газировке, она не идет искать дедушку и его холодильник. Она только спускает верхнюю часть платья до пояса, открывая купальник. Хитрость от Тарека, который любит твердить, что «в этом городе белозадых у нас больше шансов оказаться в реке или без штанов, чем выбиться в люди».
Милли, взмокшая так, будто и правда искупалась, пытается охладиться, болтая руками. Но ничего не помогает. Зной пропекает до мозга костей. Она быстрым шагом идет в сторону Красных Равнин, подгоняемая нетерпением. Наверняка папа будет ею гордиться, если она добежит до Свана Купера бегом. К тому же без жалоб и по собственной воле; одно это уже заслуживает прощения.
Она снимает ужасные красные туфли, закидывает их в канаву подальше и продолжает путь в носках.
4
На перекрестке главного шоссе с Уолтонским проездом стоит белый дом с номером 54. На первый взгляд он самый что ни на есть заурядный – небольшой, на высоком фундаменте, с широкими окнами и прилепившейся к фасаду облупленной террасой. У него вид пожилой дамы с дряхлеющим лицом, однако в нем нет привычного для Красных Равнин уныния. От всего, что стоит на террасе, веет прочностью, а не усталостью и отвращением к жизни. На аккуратно расставленных по балюстраде глиняных горшках ни щербинки; ни следа предзарплатных бурь в конце месяца; тех дней, когда любую красоту уничтожают с одной целью – забыть мерзкое убожество пустого бумажника. Ни осколков посуды, ни раздавленных пивных банок на полу. Ни вспоротых стульев, ни разодранной в пылу ссоры москитной сетки в дверях. Кресло-качалка здесь держится трезво, а кактусы цветут.
Милли тысячу раз ходила мимо этого дома – он стоит на проезде, который упирается в жалкую бейсбольную площадку возле крошечной заправки, где мороженое продается за доллар. Самое дешевое в Бёрдтауне. Но только теперь Милли замечает – возможно, из-за обгоревших плеч, – как плотно деревья затеняют дом. На поляне, измордованной злобным солнцем, где как будто все было вырвано с корнем, сплелись кронами высокие пеканы, сумрачные буки и клонящиеся под тяжестью спелых ягод вишни. Милли пробует парочку, но от сладости пить хочется в десять раз больше. Адски.
Она мельком осматривает себя в треугольном окошке старинной машины, припаркованной перед домом. Поправляет платье, чтобы смотрелось прилично, снимает черные от пыли носки и кладет их рядом с большой ящерицей, которая устроилась в соломенной шляпе. «Если не украдешь, – шепчет она насторожившейся ящерице, – я покажу тебе место, где полно гусениц».
Наконец Милли стучит в противомоскитную дверь. Тут же появляется Сван Купер, с каплями пота на лбу и загипсованной рукой на перевязи. В здоровой руке у него кухонные щипцы: он закрывает ими лицо, как будто защищается.
– Только не говори, что пришла мне вторую руку ломать.
– Я… э-э… я…
Он глядит на ее ватное тело и улыбается. Его не удивляет, что Милли здесь. Странно, но он так и думал, что она придет. А увидев, как жарко ей в нелепом платье, он чувствует тот же приступ нежности, что и тогда у ручья. И отдает себя на растерзание своре летних воспоминаний. Что для него непривычно, он никогда не раздумывает над своими действиями и уж тем более чувствами. Он вспоминает, как мать разбила арбуз о горшок с магнолиями, и отец взвыл: «Нет, ты окончательно рехнулась! Ну и что теперь, а?! Гости вот-вот придут». Сван Купер заново ощущает дерзкое наслаждение матери, она сидит на залитом соком гравии и радостно впивается зубами в сочную красную мякоть. А сам он слизывает брызги и мелкие кусочки с цветов и смеется в лицо разъяренному отцу.
– Чем-то… пахнет… – заговаривает Милли.
Черт, масло! Сван Купер, опомнившись, трет едва затянувшийся шрам на лбу.
– Знаешь, у тебя талант выносить мозг. Заходи, в доме продолжишь заикаться, а то пончики сгорят.
Милли, не споря, следует за Сваном в светлую, переливающуюся беспорядком комнату. От внезапной симпатии к этому месту она забывает, зачем пришла.
– Что стряслось? Революция? – спрашивает Сван Купер, орудуя над клокочущей и трещащей сковородой.
Милли не обращает на него внимания, растворившись в любопытстве. Она гладит взглядом мохнатые подушки и пледы с ацтекскими рисунками, накинутые на старые кресла под навесом. Глаза ее восхищаются ослепительными грядками между фруктовых деревьев в саду. Читают названия журналов на ивовом столике перед продавленным диванчиком. Глаза мне врут. Это чудесное место, все в книгах, набросках, поношенных шляпах, не может быть жилищем Свана Купера. Или это совсем другой парень, не тот, что стреляет направо и налево и мочится на чужие рюкзаки, напевает сейчас в тесном розовом закутке-кухне. Невозможно представить, что он живет здесь, среди мускатных свечек и миллиона распустившихся в горшочках цветов.
– Ну что, Королева Милли, из замка выгнали? Где