– Так ведь и конь тогда нужен трёхжильный!
В общем суждении сошлись на том, что и пара утянет.
А когда Матрёна поднесла состоятельным по стакану мёду, то, пригубляя из оловянной посудины, они разговор на мёд перевели. Невиданное дело, стали обсказывать бывалые, мол, бортничество повсюду глохнет. А поднимается пасечный сбор. Приручают пчёлок. Избушки им строят. Не надо теперь за гнёздами по лесу бегать. Только руку протяни – тут тебе и сладкое.
– Ну, муху залучить – это уразуметь просто, – сомневались мужики. – Муха сама в избу летит. А пчелу как?
Тоже – на приманку, на мёд.
Смеялись как над шутником. Потом внимательно слушали рассказ этого умелого. Выходило, что когда найдёшь дикую соту, то надо брать её двумя лучинами.
Но главное, матку поймать! Из рядна мешок сшить, и соту с маткой в этот мешок, да завязать как можно быстрее. Потом эту соту в улей сунешь, так уж матка никуда оттуда не денется. Обдомашнеет. На зиму заснёт.
И этот человеческий улей в путевой избе Матрёны понемногу затихал. Валились на нары, по углам.
Только и места Матрёне оставалось, что возле печи.
Здесь в лохани перебывали все её горшки и чаши, ставцы и ставчики, черпаки и ложки. Мутилась водичка добрым питьём для коровы… От жары и духоты у Матрёны перед глазами совсем померкло.
Очухиваться вышла на поветь, взялась за вилы – просветлело в голове.
Раз мужа нет, надо коням приезжих сена задать. Три навильника – полушка.
Чужим рукам в этом деле нет у Матрёны доверия. Чужой, без присмотра, и все четыре навильника бросит своему коню…
Доспала она урывками среди мужичья. А утром не то для неё стало главное, чтобы опять кашу из печи достать да раскидать посуду по столу, – это пустое, – а то главное, чтобы плату с постояльцев получить сполна. Есть такие, что ни гроша за душой. Хотя уж на копейку наели. Что с ними делать?
Не могла Матрёна, как Прозор: ворота на замок – и не выехать неплательщику (тюрьма). Шапку или рукавицы оставляй в залог.
А у молодой хозяйки слабинка имеется.
Матрёна Геласьевна в долг кормит!
А мы для неё за то огнива не пожалеем. Затеплим поутру огонёк в печи.
Несподручно бабоньке кресалом-то по кремню выщёлкивать…
35
Возки, кибитки, сани вереницей утекали в сторону Вологды.
И всякий из отъезжающих, кроме разве что самого зашнюканного, болезненного погонялы, оглядывался на хозяйку у гостевых ворот. Бросал в память о ней, может быть, и непристойности. Но даже у грубиянов в глазах мерцало светло.
С большим животом под двумя понёвами, в шали, накинутой на повойник, колобком, катышиком выглядела Матрёна издали, с седалищ и лежбищ отъезжающих постояльцев.
И хорошо им, бродням, было знать, что есть такой двор на тысячевёрстом пути, на бескрайних просторах, где малолетняя бабёнка властвует над их оглоязычной мужицкой ватагой, блюдёт их и правит ими.
Думой дороги, песней нескончаемого пути были наполнены души сытых, здоровых мужиков на тракте после ночлега в Игне у Матрёны в этот мартовский день 1540 года.
Скрип завёрток, визг полозьев удалялся.
Концевая горка товара, покрытого дерюгой, внедрилась в снежную даль, и всё замерло.
36
На столе стояла угловатая корзина – лотошница с двумя крышками, сплетённая из прутьев, отбелённых в зольном щёлоке, будто из кости вырезанная.
В корзине лежали разноцветные шерстяные яблоки – клубки крашеной пряжи, намотанные на пучках пижмы (от моли).
Матрёна выкладывала клубки на выскобленную столешницу. Соединяла в соцветия, загадывала узор для варежек Прозору Петровичу, для чулочков будущему младенчику, для себя – на поясок.
По столу перекатывала клубки, будто на Крещенье гадала.
К лазурному кафтану хозяина рукавицы представлялись ей амарантовые, а узор по ним – буланый.
А чтобы в масть пришлось и мальчику, и девочке (Бог знает, кто родится), чулочки бы она связала для них наполовину фрязовые (малиновые) и зекерные (тёмно-синие).
И по будущему пояску было где разыграться воображению Матрёны – переливались цвета в волшебной корзине от вороньего глаза (чёрный) и до иудина дерева (ярко-розовый).
Каждая ниточка перебывала в руках покойного тяти. Протянута батюшкой в красильном чане и высушена на вешалах.
Касаясь шерстяных клубков, Матрёна будто по бороде батюшку гладила. Спасибо за труды земные, унаследованные Матрёной.
«Оно, конечно, в гробу карманов нет, как внушал поп Иоанн, мол, с собой добро не унесёшь. Но разве для того богатство копится, чтобы с собой в гроб уносить? – думала Матрёна. – А детки-то на что? Деткам всё остаётся. И через это тоже человек бессмертен становится».
37
Земля подо льдом, ни одно зёрнышко ещё не проткнулось, а в тепле бабьих рук вьюнок ожил.
По спице из тальника змеилась петелька за петелькой.
Матрёна улыбалась.
Представилось ей, будто в одно и то же время как бы и коза траву ест, и шерстинки на ней растут, и над козой тата склонился с ножницами, кованными еще прадедушкой Иваном.
А коза-то всё травку щиплет!
И кажется, из самой матушки земли тянется через козу нить, дальше через веретено в клубок и – юрк! – под остриё вязального прутика Матрёны.
Уже манжета у рукавички была готова. И теперь второй земной росточек (этот буланого цвета) лез в сплетения нитей: то прятался под основу, то игриво выныривал.
И получался – Узор!..
Велик, переливчат цветной мир Божий.
Глянешь вокруг, – ну, что сказать? Не иначе как замысел Создателя весь и состоял из художеств.
Но вот остыл Творец. Выразил, что хотел, – и призадумался. Не загнуть ли, мол, новые пяльца и не зажать ли в них свежий холст? И не начать ли новую вышивку, теперь уже крестиком?
А если получились на старом полотне какие огрехи, небрежности, так это дело учеников – доводить, подрисовывать.
И на кого же оставил Он доводку подробностей, кому передоверил прорисовку мелкостей своего земного произведения?
Ну, не блаженному же недотёпистому Адаму.
Со времён Евы, может быть, даже с момента мысли её о листке смоковницы, человеческая рука продолжила грандиозный замысел. Более того, покусился человек на создание параллельной красоты мира Божьего.
Она, Ева, первой вняла смущению Адама и первой произвела художническое действие.
Адам-то (после всего случившегося), конечно, находился в ступоре. А она – богоподобная (её ведь идея – будем как Бог! Будем создавать людей из плоти своей, как прародитель из глины!), она, Ева, сорвала листок со смоковницы (инжира, фиги) и дала Адаму, чтобы прикрылся, очумелый.
Прибавила нечто к созданию