Можно ли преодолеть эти пределы? Кем и когда они установлены? Чаадаев решительно намерен «вырваться из удручающих объятий времени». Для этого необходимо прояснить природу времени. «Откуда почерпнул я идею времени? Из памяти о прошедших событиях. Но что же такое <…> память? Не что иное, как действие воли…». Подчиняя время и память воле, Чаадаев утверждает мнимую природу времени. Но преодолеть этот феномен, просто игнорируя его, также не удается. Для перехода в положительную сферу требуется отказаться от материальности, от земного мира. Парадокс в том, что, по мысли Чаадаева, «Бог времени не создал, Он дозволил его создать человеку». Человек, оставаясь самим собой, на Земле, не может просто игнорировать время: «…в таком случае, куда делось бы время <…> пагубная мысль, обступающая и гнетущая меня отовсюду?» [112]. Уничтожить время – не значит ли уничтожить индивидуальность, отдельность, обособленность человеческого существования? Но эта мысль уже просвечивает в сочинениях А.В. Шлегеля. Он писал в «Чтениях о драматическом искусстве и литературе»: «Человек никогда не может отвратиться от бесконечного. Отдельные затерявшиеся воспоминания будут свидетельствовать о его потерянной отчизне, но все зависит от основной направленности его устремлений» [113].
Чаадаев также выявляет направление развития человечества. Он рисует картину мира, лишенного времени: «Моему существованию нет более предела; нет преград видению безграничного, мой взор погружается в вечность, земной горизонт исчез; я вижу себя в беспредельном пребывании, не разделенном на дни, на часы, на мимолетные мгновения, но в пребывании вечно едином, без движения и без перемен, где все отдельные существа исчезли друг в друге, словом, где все пребывает вечно». Исчезновение времени ведет и к исчезновению пространства. Вечность же не нуждается ни во времени, ни в пространстве. Но можно ли достигнуть желаемого действием воли? На это способен лишь дух: «Всякий раз, как дух наш успевает сбросить с себя оковы, которые он сам же себе и выковал, ему доступен этот род времени (т. е. вечность. – В. Г.), так же как и тот, в котором он ныне пребывает».
Как мы видим, дух управляет волей. Он способен своим собственным усилием перейти в «настоящее», истинное время, т. е. в «вечность». Конечно, «беспредельность есть естественная оболочка мысли; в ней-то и есть единственное, истинное время, а другое мы создаем себе сами…». Для Чаадаева время обладает пространственной протяженностью. Пространство, вероятно, необходимо только для существования времени, ибо мысль в нем не нуждается. Поэтому пространство – «факт вне мысли, и у него нет ничего общего с сущностью духа; это форма, пускай неизбежная, но всего лишь одна форма, в которой представляется нам внешний мир».
Но при всем этом остается неясным, какова же все-таки роль пространства и времени. Для чего Чаадаев так подробно пишет о них? Задав себе этот вопрос, автор замечает как будто бы случайно, что человек создал время «неизвестно зачем». Замечание, конечно, чисто риторическое. И время и пространство необходимы как условия подготовки человека к вступлению в вечный мир, к собственному отрицанию и разрушению. Хотя время и пространство – атрибуты низшего уровня жизни, без них человек не может достичь «высшей жизни», ибо главное условие преодоления времени и пространства – «полное обновление нашей природы в данных условиях, последняя грань усилий разумного существа, конечное предназначение духа в мире» [114]. Чтобы достичь этой грани, необходимо развитие. Развитие же требует изменений, которые возможны только в пространстве и во времени. Высшая жизнь означает совершенство, т. е. неподвижность, «совершенную подчиненность». Таким образом, человек подчиняет себя сначала своему собственному духу, а затем вместе с последним сливается с Абсолютным духом. Чаадаев уверен, что «предельной точкой нашего прогресса только и может быть полное слияние нашей природы с природой всего мира». Все эти условия выполнимы только на Небе, только в другом мире.
Эстетическая программа Чаадаева носит отчетливо религиозный характер. Он убежден, что «другого Неба», помимо описанного им, не существует. Может быть именно сближение прошлого и будущего меняет человека, открывает ему дорогу к Небу.
Сказанное выше позволяет уточнить смысл «Философических писем». В подтексте этих писем не столько спор России и Запада, как принято было считать, сколько спор временного и вечного. Вопрос не в преимуществе характера, быта, законов европейских народов перед русским Вопрос в другом: какой народ ближе всего к вечности, к выполнению своего предназначения? Для Чаадаева это европейские народы, индивидуальное и национальное – начала, которые ограничивают сами себя. Чаадаеву же хотелось преодолеть эти ограничения, заглянуть за рамки земного, скованного мира. Для этого надо освободиться от национального, ограниченного пространства, от пут времени. Западный мир так же ограничен, как и славянский. Различие не в пространстве, а во времени. Национальное время в России застыло, тогда как индивидуальное ускорилось. На Западе же национальное время находится в согласии с индивидуальным, течет быстро, меняя народ и готовя его к преодолению условностей земной жизни. Поэтому, считал Чаадаев, Запад ближе к вечности, к Божеству, чем Россия.
Сам же Киреевский ищет примеры, способные подтвердить правоту Пушкина, и в древней, и в новой литературе. Прежде всего – у античных авторов. «Такое трагическое воплощение мысли более свойственно древним, чем современным. <…> Если бы Пушкин вместо “Годунова” написал эсхиловского “Промефея”, где также развивается воплощение мысли и где еще менее ощутительной связи между сценами, то, вероятно, трагедия его имела бы еще меньше успеха и ей не только отказали бы в праве называться трагедией, но вряд ли признали бы в ней какое-нибудь достоинство, ибо она написана явно против всех правил новейшей драмы» [115].
Нам важно признание того, что в «Борисе Годунове» очень слаба требуемая правилами связь между сценами. Ослабление этой связи – явное свидетельство отчуждения, дистанции между группами персонажей, а также между автором (т. е. Пушкиным) и его героями [116]. Автор не делает ни одного из них носителем своей точки зрения и как бы возвышается над ними [117]. Так в художественной литературе (как и в критике) конкретизация оборачивается подчас абстрактизацией. [118]
Обратим внимание на то, что в поисках «трагического воплощения мысли» в греческом искусстве из всех древних авторов Киреевский упоминает только Эсхила, проводя параллели между ним и Пушкиным. Какая же мысль воплощается в «Прометее» Эсхила? Так, В.Г. Белинский в 1841 г. писал во второй статье из цикла