Разумеется, Киреевский писал гораздо раньше и не мог знать этого рассуждения, да он и не детализировал свое восприятие «трагического воплощения мысли» у Эсхила. Исходя из контекста статьи Киреевского, в трагедии Пушкина воплощена мысль о цареубийстве. В таком случае, возможная параллель у Эсхила – богоборчество. Киреевский подчеркивает, что Пушкин показал «фактические последствия цареубийства». Добавим, что Эсхил показал последствия похищения огня. Вместе с тем трагедия Пушкина, как и трагедия Эсхила, как считает критик, противоречит всем законам современной трагедии [120]. Киреевский явно сближает Пушкина и Эсхила не только по характеру мысли, не только по структуре трагедии, но по самому духу. Герой Эсхила противостоит богам и судьбе. А герои Пушкина – можно ли сказать, что они замкнуты только в земном, материальном мире? В редкие минуты прозрения или откровения они обращаются своей мыслью к надмирному, надземному, но только за тем, чтобы противопоставить ему свою волю. В каком-то смысле вся трагедия – это не только и не столько тяжба героев между собой, сколько тяжба между ними и Богом. Именно так – как вызов Богу и борьбу с ним – рассматривает поведение героев Достоевского и особенности манеры писателя позднейший исследователь, Вяч. Иванов. В работе «Достоевский и роман-трагедия» он утверждает: «Трагедия Достоевского разыгрывается между человеком и Богом и повторяется, удвоенная и утроенная, в отношениях между реальностями человеческих душ» [121].
Мы видим здесь первые шаги к тому, что потом развернется в особый метод в романах Достоевского. Киреевский, кажется, подошел к пониманию диалогического сознания и его роли в тексте. Он видит в драме то, что сближает ее с диалогом, и сам использует диалог как способ художественного постижения Пушкина. Это еще не полифония в бахтинском смысле, но уже пробуждение интереса к ней, попытка преодолеть монологический тип сознания и достичь большей полноты, т. е. в терминологии девятнадцатого века, «объективности». О чем бы ни шел спор, кто бы ни спорил в диалогах, приводимых Киреевским, или же в его собственных статьях и новеллах, мы всегда ясно ощущаем присутствие Судьбы. Собственно, именно как диалог с судьбой понимал Киреевский многие поэмы Пушкина и его драму.
Глава IV
«…Приуготовление к новой форме души»
(Проблема восприятия пространства и времени)
Диалог, в особенности же диалог с судьбой, всегда предполагает длительность и локализацию. Ведь он происходит где-то и когда-то, т. е. во времени и в пространстве. Категории «время» и «пространство» для русской философской публицистики – основополагающие, служат символами, знаками тех сил и тех событий, которые определяют ход истории и будущее мироздания. Такое понимание времени установилось в романтической эстетике, повлияло на воззрения Чаадаева и любомудров, а вслед за ними перешло и к славянофилам. Понятия «дух времени», «время души», «характер времени», «эпоха» и т. п. постоянно встречаются в публицистике 1830–1860-х гг.
Посмотрим теперь, как ставится и решается в философской публицистике 1820–1850-х гг., в том числе и в текстах, написанных славянофилами, проблема времени и пространства. Для этого проследим за развитием представлений об этих категориях от любомудров до славянофилов.
Вернемся к пониманию времени любомудрами. В их философской прозе и философской публицистике время то отождествляется с историей, то противопоставляется последней как вечность. История также вовлекается в общий ход познавательного движения, заставляя заниматься не только общими закономерностями познания и развития, но и самопознанием существования. Для этого они и обращаются к категории времени. Образы времени пронизывают практически все произведения Одоевского. Вячеслав в «Русских ночах» определяет дух времени как «отличительный характер всех действий человека в данную эпоху, общее направление умов к тому или другому предмету, к тому или другому образу мнений, общее убеждение… нечто необходимое, неизбежное». Но Фауст не удовлетворен ответом. Соглашаясь с общей посылкой, он спрашивает: «Откуда берется это общее направление, общее убеждение? Зависит ли оно от одной какой-нибудь мощной причины или от нескольких разных начал?» Причем, как считает Фауст, одно противоречит другому. «Если дух времени происходит от одного начала, то он должен производить одно общее убеждение, исключающее все другие убеждения; если <…> от различных начал, то убеждение, им производимое, не может быть общим, ибо оно разделится на несколько разных убеждений, из которых каждое будет иметь притязание на первенство, и тогда: прощай необходимость». Если дух нынешнего времени (т. е. времени создания «Русских ночей») – промышленный и прагматический, то невозможно объяснить проникновение изящного, например музыки в частную жизнь фабрикантов.
Фауст предлагает иное объяснение, учитывающее не только прагматику, но и случайность, не одну необходимость, но также движения человеческой души. Он полагает, что дух времени находится «в вечной борьбе с внутренним чувством человека». Более того: «Этот дух был принужден принять в свои недра противную ему музыку, покоряясь какому-то темному чувству человека, которое бессознательно угадало высокий смысл этого искусства…» [122].
Итак, «дух времени» не сводится только к духу практицизма, он создается и чувствами, и искусствами, и идеалами. Вспомним, что в 1842 г. В.Е Белинский свою статью «Речь о критике… А. Никитенко» начинает с размышлений о «Духе времени». Для Белинского этот дух воплощается в анализе. «Дух анализа и исследования – дух нашего времени. Теперь все подлежит критике, даже сама критика. Наше время ничего не принимает безусловно, не верит авторитетам<…>наше время алчет убеждений, томится голодом истины». Фаусту и его друзьям из «Русских ночей» эта мысль не только понятна, но и близка. Они также готовы с жадностью принять новое знание, но не готовы сокрушать авторитеты. Простое подражание духу времени, угождение ему не помогает подражателям, не превращает их во властителей умов. «Случилась странность, – поясняет Фауст, – все, что музыканты писали в угождение духу времени, для настоящей минуты, для эффекта, ветшает, надоедает и забывается». Напротив, музыка Баха и Моцарта живет и звучит по-прежнему. «Напрасно дух времени шепчет людям в уши: “не слушайте этой музыки! Эта музыка не веселая и не нежная! <…> эта музыка ученая!”» Фауст и сближается с Белинским, и расходится с ним во мнениях. Людей все же привлекает музыка ученая, над которой можно и нужно думать. То есть привлекает анализ. Но все-таки это музыка, т. е. чувство, гармония, непредсказуемость! Белинский же исповедует и проповедует действительность. «Действительность – вот лозунг и последнее слово современного мира! Действительность