И все же нельзя не отметить определенную закономерность в смене этих понятий. От неопределенного «господствующего направления» к вполне конкретному «духу просвещения», который можно проанализировать и разложить на составляющие элементы (что он далее и делает). Более того, «дух просвещения» очень хорошо сочетается с «сущностью» духа времени. Две категории взаимно дополняют друг друга. Дух времени становится иным, потому что иным, ускоренным, становится само просвещение. В статье Киреевского, как мы показали, подробно комментируется новый дух времени.
Вместе с тем важное для Одоевского (и оппонирующее категории «духа времени») представление о «времени души» из публицистики Киреевского явно исчезает. Само словосочетание «время души» он не использует. Синонимичные ему термины – «недавнее убеждение» и «текущая минута» не раскрывают полностью значение, выражаемое «временем души». Вероятно, дело в том, что публицист рассуждает об истории, народах и государствах, а не о конкретных людях. И когда разговор доходит до отдельного человека, приходится констатировать, что автора по-прежнему интересует отражение общих идей в личности и убеждениях конкретного правителя. Приведем только два примера (а больше в статье и не найти). В «Девятнадцатом веке» Киреевский высоко оценивает роль Петра, признает и законность, и необходимость его преобразований. И все же он признает некое разногласие Петра с самим собой: «…есть минуты в жизни Петра, где, действуя иначе, он был бы согласнее с самим собою, согласнее с тою мыслию, которая одушевляла его в продолжение всей жизни».
Для Одоевского, как мы видели, «время души» определяется скорее чувствами, чем мыслями. Но характеристика действий Петра, сделанная Киреевским, по существу, направлена на выявление не только действий и мыслей, но и переживаний. Впрочем, эти переживания не называются, не анализируются. Продолжая обсуждение того, как развивалось просвещение в России, Киреевский упоминает Екатерину II. Он замечает: «Екатерина II действовала в том же духе, в каком работал Петр. Она также поставила просвещение России целью своего царствования и также всеми средствами старалась передать нам образованность европейскую» [134]. Киреевский касается здесь «времени души» Екатерины и сопоставляет его с «духом времени». Как и в случае с Петром, эти понятия сближены, однонаправлены, и это расходится с описаниями Одоевского, находившего между «духом времени» и «временем души» не только сходство, но и серьезные разногласия. Киреевский выделяет три «господствующих направления», которые и определили – каждое свой – «дух времени». Это направление «разрушительное» (революция), «насильственно соединяющее» (контрреволюция) и «стремление к мирительному соглашению враждующих начал».
И. Киреевский называет переход, совершающийся в литературе, «поэзией жизни», поэзией, свободной от односторонности классицизма и романтизма. Эта поэзия – синтез того, «что напрасно называют классицизмом, с тем, что еще неправильнее называют романтизмом». Завершая определенный этап, промежуток развития, она одновременно открывает новые возможности для совершенствования и изменения поэзии.
Категории «поэзия жизни», «поэзия действительности» можно рассматривать как аналоги «духа времени» и «времени души». Публицист отмечает сближение и поэзии, и жизни с духом времени или, как он выражается, «с развитием человеческого духа». Однако же публика требует от поэзии «соответствия с текущею минутою». Это соответствие уже не столько аналог, сколько «суррогат» времени души. Ведь речь идет об определяющем начале индивидуальной жизни, личности, т. е. о «времени души». Вытеснение поэзии жизнью не приводит к исчезновению поэзии. По мнению Киреевского, прежде, чем вытеснить поэзию, жизнь должна с ней сблизиться, «подойти» к ней, т. е. в какой-то мере сама стать поэзией. Это и делает возможным синтез.
Разъединение и отталкивание героев от жизни сменяется сближением и познанием. Возможность познать мир помогает преодолеть «байроновский скептицизм», во всяком случае, ставит его под сомнение. «Неужели в этом стремлении к жизни действительной нет своей особенной поэзии? Именно из того, что жизнь вытесняет поэзию, должны мы заключить, что стремление к жизни и к поэзии сошлись и <…> час для поэта жизни наступил» [135]. Синтез, таким образом, возникает не из сглаживания противоречий, а из их обострения.
Еще в «Обозрении русской словесности за 1829 г.» Киреевский рассматривает «два борющихся начала» – «филантропизм французский» и «немецкий идеализм». Однако, как считает критик, оба направления едины в «стремлении к лучшей действительности». Это стремление, по мнению Киреевского, уловил Пушкин и «выразил его сначала под светлою краской доверчивой надежды, потом под лубочным покровом байроновского негодования к существующему». Именно общность содержания приводит Киреевского к выводу: «Между безотчетностью надежды и байроновским скептицизмом есть середина: это доверенность в судьбу и мысль, что семена желанного будущего заключены в действительности настоящего…» [136]. Развивая высказанное ранее положение, в 1845 г. в «Обозрении своевременного состояния литературы», опубликованном в «Москвитянине», критик отмечает «противоположность направления французского ума направлению мысли немецкой». Для Киреевского важно, что речь идет о разрыве между наукой и жизнью. Если в Германии «вопрос жизни» воспринимается отвлеченно, как вопрос науки, то во Франции любая мысль, высказанная наукой и литературой, «обращается в вопрос жизни» [137]. Доказательство тому – общественные преобразования под влиянием романа Э. Сю «Парижские тайны». В результате изменилось устройство тюрем, появились благотворительные человеколюбивые общества. Напротив, Бальзак уже забыт и неинтересен, и именно потому, что писал о прежнем состоянии Франции. Мы видим, что Киреевский здесь как бы расшифровывает свое высказывание о том, что нынешняя публика, нынешние читатели под воздействием духа времени требуют от литературы «соответствия с текущею минутою». В «Обозрении…» вновь поставлена проблема времени. Время – состояние общества, состояние просвещения и поэзии. Западное просвещение 1840-х годов уже исчерпало себя, считает публицист, и поэтому «словесности и личности народные» сближаются, они готовы к объединению, и их особенности нивелируются, теряют свое былое значение. Итак, по мнению Киреевского, стремление к объединению, а по существу – к синтезу, захватывает теперь (к 1845 г.) не одну словесность, но также науку, философию, сами европейские народности, желающие слиться в единую «общеевропейскую образованность». Время по-прежнему характеризуется как господствующее направление мысли или как господствующее направление просвещения, ему приписывается особенный, провиденциальный смысл. «Каждое время имеет свой господствующий, свой жизненный вопрос, над всеми преобладающий, все другие в себя вмещающий, от которого одного зависит их относительная значительность и ограниченный смысл».
Если в статьях Киреевского периода любомудрия синтез рассматривался как переход от бессознательного к сознанию, переход, в котором «безотчетная надежда» преодолевает байроновский скептицизм, отыскивая ростки (или «семена») будущего в настоящем, как своего рода середина, необходимая и для настоящего, и для будущего, т. е. процесс перехода к будущему, то в «Обозрении…» 1845 г. позиция публициста изменилась. И произошло это потому, что изменился характер времени, время приобрело синтетичность, поскольку объединило разные стремления и направления, противоречащие друг другу: новейшее, новое разрушительное и старое.
Можно ли определить если не результат, то хотя