Еще одно замечание касается прямых параллелей между концептами «подобий» и «времени». Аксаков разделяет народную и ненародную культуру, противопоставляя эпоху древней Руси и современность. Критерием, водоразделом в данном случае служит существование «подобий». Самые страшные подобия – подобие правды, подобие жизни, «подобие самостоятельности у публицистов». «Пожалуй, – иронически замечает публицист, – явится скоро у нас подобие “народности” и подобие “политической свободы”». (Автор как будто забывает об «официальной народности», как раз и создавшей высмеиваемое подобие. Он относит будущие подобия, как нам кажется, к «либералам» и другим деятелям, у которых слова расходились с делом.) «В древней Руси, – продолжает автор, – не было никаких подобий, все было правдой, хотя бы самою некрасивой; в крестьянской Руси также нет подобия; нет желания казаться не тем, что она есть» [152]. Итак, на основе первоначального, родового представления о времени («архетипа») возникает несколько образов, связанных с историческим развитием России и Европы, с будущим и прошлым русского народа. Некоторые из них становятся в публицистических текстах символами. Таковы образ Лжи, образ колымаги, подобия, света, воздуха, свободы и т. и. Из всего рассмотренного становится понятно, что новые символы обладают не только художественной, но и научной составляющей, поэтому, превращаясь в стереотипы, становятся категориями славянофильской теории. На этих категориях (прежде еще символизированных) вырастают новые мифы – о рождении и возрождении древней Руси, о герое и антигерое, причем Петр попеременно оказывается то героем, то антигероем. Основной миф славянофильской публицистики – даже не миф о противостоянии Востока и Запада, России и Европы, а миф выбора судьбы. К этому мифу привлекаются и другие. В 1845 г. в статье «Речь Шеллинга», опубликованной в «Москвитянине», Киреевский рассматривал всеобщую связь явлений: философии мифологии и философии религии, философии искусства, философии истории, философии откровения. Киреевский считал, что мифология возникает одновременно с народом как искаженное, ложное понятие о религии. В мифологии выражается «общность сознания народа», причем на разных стадиях своего проявления. Вначале как языческая религия, потом в форме первобытного искусства, понятия об истории, христианского откровения, собственно философии, новейшего искусства и т. и. Киреевский пишет: «Судьба каждого народа заключается в его мифологии, и она именно есть его судьба. Возникновение различных мифологий, следовательно, современно возникновению различных народов. Это возникновение различий само уже предполагает первобытное единство, в котором они заключались.
Это единство не может опять быть народом, но только самим человечеством в его первобытной целости и нераздельности. Между тем первобытная нераздельность уже не может быть внешнею, но возможна только как внутреннее единство сознания» [153]. Если следовать логике этих слов, Киреевский предсказывает предстоящее в неопределенном и далеком будущем объединение всего человечества. Первобытный синкретизм должен смениться синтезом, объединением, чаще рациональным и сознательным, но иногда – интуитивным. Связывая судьбу народа и его мифологию, публицист мечтает о грядущем объединении человечества, восстановлении его цельности. Мы понимаем, что синтез представляется не как механическое единство, а как «единство сознания». Это восхождение на «высшую ступень», приобретение нового качества, а не простое увеличение количества признаков. Вот, например, как сам Киреевский отзывается о перспективах народности: «Направление к народности истинно у нас как высшая ступень образованности, а не как душный провинциализм». Следовательно, предполагается объединить два типа просвещения – русское и европейское. В чем же цель такого объединения, если вспомнить об их изначальной противоположности? Киреевский поясняет, что синтез должен исправить ложные начала: подчинив их себе, следует передать западному просвещению «свой истинный смысл».
Категории «ложь», «истина» обычно связывались славянофилами со специфическим представлением о России и Западе, о православии и католицизме. Однако в «Обозрении современного состояния словесности» Киреевский дает нам редкий шанс понять его отношение к антиномии «ложь – истина». Публицист конечно осознает их противоположность, но, как это ни парадоксально, стремится сблизить понятия, ограничить значение и влияние лжи: «все ложное в основании своем есть